В Париже следы разрушения виднелись повсюду. Булыжники, из которых строили баррикады, были разбросаны по некогда аккуратным улицам. Мостовые были перекрыты перевернутыми и сожженными повозками, обломками мебели, грудами мусора и поваленными экипажами. Окна в Пале-Рояле были разбиты, а гауптвахта сожжена дотла, от нее остались лишь обугленные руины, а внутри лежали обгоревшие трупы {4}. В великолепных залах Тюильри на коврах лежали вповалку раненые — прямо под портретами королевских особ, разодранных в клочья. Белые занавески развевались в разбитых окнах, словно флаги капитуляции {5}.
Это больше не был тот Париж, из которого Женни и Карл уехали в 1845-м. Великолепный город был разрушен — но свободен, по крайней мере — для мужчин: всеобщее избирательное право для французов мужского пола было объявлено как раз в день приезда Марксов и их друзей, и теперь уже им не нужно было опасаться ареста. Жак Имбер, предупредивший Маркса о восстании, теперь был губернатором, и его офис находился в Тюильри {6}. Другой его близкий друг, Марк Коссидье, стал префектом парижской полиции; сейчас он занимался формированием городской милиции из числа выпущенных политических заключенных {7}.
Энгельс назвал этот период «республиканским медовым месяцем». Днем горожане, у которых из еды остались только сухой хлеб и картофель, сажали на бульварах «деревья свободы», чтобы заменить ими те, которые были безжалостно пущены на постройку баррикад. После захода солнца на узких улицах слышались крики и пение {8}. В день, вернее, вечер приезда Карлу и Женни с трудом удалось найти место для ночлега — в Париж стекались толпы ликующих людей, празднующих революцию. Марксы нашли наконец место в небольшом доме с меблированными комнатами на Правом берегу, недалеко от Бастилии, на рю Нев-Менильмонтан, который содержала женщина, сдававшая комнаты немецким социалистам {9}. Едва занеся вещи в комнаты, Маркс сразу же покинул свое семейство, спеша принять участие в совещании под руководством французского ветерана революции Армана Барбе (освобожденного из тюрьмы, где он отбывал срок за заговор против короля), а затем встретиться с членами нового Временного правительства и возобновить свое знакомство с эмигрантами {10} — теми, кто оставался в Париже, и теми, кто вернулся сюда после 24 февраля. Бакунин был среди них. Он вернулся 28 февраля и был потрясен, не обнаружив больше на парижских бульварах молодых денди в легких экипажах и мальчишек, катящих обручи по аллеям {11}. Вместо них улицы французской столицы были заполнены революционерами: «quarante-huitards», или «сорок восьмыми», с их бородами, небрежно завязанными галстуками и широкополыми мягкими шляпами {12}. Это были закаленные и суровые бойцы революции, но сейчас их буквально шатало, как пьяных, под лучами солнца свободы.
Такого Париж не видел со времени восстания в 1830-м, а возможно, даже — и с первых дней революции 1789 года. Гюстав Флобер покинул свой дом в Руане и приехал в Париж, чтобы наблюдать за «художественным аспектом революции» {13}. Жорж Санд приступила к составлению бюллетеней для Министерства внутренних дел, а Виктор Гюго был приглашен на пост министра образования (он ответил отказом) {14}. Политические клубы, казалось, образовывались молниеносно — там, где находились целые стулья и столы. Женские группы обсуждали проблему разводов, выступали за прекращение дискриминации на рабочем месте и права свободных женщин. Стены пестрели желтыми плакатами с текстом декларации о правах женщин. Сторонниками ее были в основном образованные женщины, которые пользовались весьма слабой поддержкой мужчин накануне революции {15} (французские социалисты были убежденными антифеминистами) {16}.
На газеты был бум — в течение месяца только в Париже появилось 171 новое издание {17}. В первый же день Флокон предложил Марксу задаток в счет работы в новом журнале, но Маркс отказался, объяснив, что не хочет быть зависимым от любого правительства, даже и республиканского {18}. В любом случае он собирался сосредоточиться исключительно на работе с немецкими товарищами, чтобы поскорее перенести революцию на немецкую почву. Лидеры Союза уже приехали из Лондона в Париж, коллеги из Брюсселя были в пути. Говорит Энгельс: «Приливная волна революции отодвинула все научные занятия на второй план; единственное, что имело значение сейчас, — принимать участие в революционном движении» {19}.
Далекая от завершения и в Париже, «Весна Народов» ширится — и одно из государств, куда она приходит после Франции, это Германский союз. 39 регионов Бунда постигли те же сельскохозяйственные и финансовые неудачи, что и их соседей в Европе. Цены на продукты питания по сравнению с 1844 годом выросли почти вдвое, почти в каждом государстве прошли голодные бунты. Германия была еще в значительной степени аграрной страной, но те отрасли промышленности, которые все же развивались, сильно ухудшили положение ремесленников. Этим мастерам своего дела было обидно работать на фабриках и заводах наравне с менее квалифицированными рабочими, с женщинами и детьми — если работать вообще.
Наиболее тяжелыми были проблемы Пруссии — самого крупного государства Германского союза и самого густонаселенного (16 миллионов человек) {20}. Кризис разразился в 1847 году почти мгновенно, едва Фридрих Вильгельм IV потребовал от Объединенного ландтага, который состоял в основном из представителей прусского дворянства, решить некоторые вопросы в его пользу. Ландтаг был своего рода кошельком властей, и Фридрих Вильгельм, успевший растратить наследство своего отца, хотел получить кредит на строительство железной дороги. Вероятно, к его большому удивлению, ландтаг (на лояльность которого император всегда рассчитывал) не спешил выполнить его просьбу. Депутаты были озабочены политикой расточительного и становящегося все более непопулярным монарха {21}. Десятки тысяч людей уже умерли от голода и нищеты в Восточной Пруссии и Верхней Силезии за прошлый год, и обычно спокойные области возмутились; около трети всех антиправительственных протестов прошло именно там. Во время сессии парламента в апреле 1847 года вспыхнуло сразу 150 голодных бунтов.
Парламент объявил, что не даст одобрение на кредит, пока король не одобрит наконец конституцию, которую его отец пообещал дать еще 30 лет назад {22}. Фридрих Вильгельм отказался, заявив, что не позволит жалкому клочку бумаги встать между ним и любящим его народом. Заодно он расформировал и сам парламент, но не раньше, чем все прусские газеты опубликовали его выступления (становившиеся все более смелыми). Один из наблюдателей отмечал: «Царили такие настроения, что Объединенный ландтаг… чем-то напоминал Французскую ассамблею 1789 года» {23}. Тем не менее после этого события потребовался еще год, чтобы в Пруссии произошло что-то вроде революции, да и то лишь после переворота в Париже и гораздо более драматичного падения могущественного австрийского князя Клеменса Венцеля фон Меттерниха.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});