Настоящим своим домом он считал Сервайр. Там все было мило и привычно. А здесь, в этом грациозно-мрачном маленьком дворце из черного шершавого камня, украшенном по карнизам безглазыми уродцами, Гирш никогда не знал, куда приложить руки. Комнаты ломились от роскоши, заставленные пышной инкрустированной мебелью, сундуками, серебряными шандалами, увешанные шпалерами южными, изумрудными, золотистыми, винно-рыжими, непристойными, сторгованными у шарэлитских перекупщиков за рабынь и шпалерами этаретскими, зелеными, туманными, серебристыми, награбленными из разоренных замков. Весь дом был огромным сундуком, в котором хранились Ниссаглевы сокровища, гардеробом его бесчисленных великолепных одеяний. Иногда, когда совсем уж нечего было делать, он наезжал сюда, чтобы полюбоваться на без толку собранную в кучу роскошь.
Сейчас он вспоминал ночной допрос. Палачи явно перестарались. Все-таки не стоило после двадцати ударов на дыбе давать Канцу тот приказ насчет Эласа: «Сломай ему пару ребер… Только чтоб не подох!» Еле в себя пришел после этого, мерзавец маленький. Брагой пришлось отпаивать.
Снизу неслышно поднялся камердинер – молчаливый, подобранный некогда в грязи шарэлитский полукровка.
– Сиятельный господин, – вкрадчиво зашептал он, изящно вьпибаясь из-за спинки кресла, – сиятельный господин, к вам в гости прекрасная дама.
– Кто такая?
– Благородная и непорочная Лээлин Аргаред.
– Кто-кто?
– Благородная и непорочная…
– Ага, понял. Я решил, что ты оговорился.
– Какие будут распоряжения, сиятельный господин?
– Я должен быть подобающе одетым, не так ли? Следовательно, попроси ее обождать и быстро поднимайся помогать мне одеваться.
Лээлин ждала в приемной, заваленной выкраденными из этаретских гнезд реликвиями. Красно лоснящиеся, в руку толщиной, словно обрубки плоти, вызывающе дыбились ароматические свечи с разлохмаченными, еще необожженными фитилями, вставленные в старинные напольные канделябры. Жирно поблескивали сплошь вышитые выпуклыми листьями драпри. В доме не слышалось ни звука. Тихо было и на улице – ни шагов, ни стука копыт. Лээлин мучительно пыталась представить свое будущее, но перед ее мутящимся от напряжения мысленным взором роилось что-то серое, наподобие вечернего снега или пепла. От этой слепоты было тягостно. Сила не шла на зов. С круто уходящей вверх раззолоченной лестнички соскользнул камердинер.
– Мой господин покорнейше и почтительнейше просит госпожу извинить его за долгую задержку и доставленные неудобства. Прошу вас следовать за мной.
Подобрав руками атласный подол, она ступила на узкую ступеньку. Покой, где ее опять оставили одну, служил, видимо, преддверием опочивальни. Она обратила внимание на винно-красное стекло в остроконечной части узкого окна, глубоко утопленного в толще стены. Пол покрывали мутно-серебристые песцовые шкуры. Четыре широкогорлые чеканные курильницы стояли по углам, – одна дымилась. Треть всего помещения занимало низкое, широкое, шестиугольное ложе с рамой из вызолоченных коленчатых реек, с литыми золотыми рожками на каждом углу. Массивные карнизы покрывала черно-золотая однообразная роспись, понизу была прибита длинная шпалера с изображением любовных игр от самых невинных до крайне непристойных. Возле окна стояло позолоченное большое кресло в виде раскрытой книги, окруженное целой стаей покрытых подушками скамеечек. Осмотревшись, Лээлин не заметила в этой комнате ничего для себя опасного. Беспокоило одно: почему ее пригласили не в те покои, где обычно принимают гостей, а в жилые помещения.
Минуту спустя вышел Ниссагль, подступил к ней неспешными легкими шажками и отвесил нижайший поклон, не опуская, однако, почтительного лица. Потом подал руку и, словно бы не видя, что она на нее не оперлась, направил ее к креслу со словами:
– Яснейшая Лээлин! Чем обязан столь нежданному и необычайному вашему визиту?
Глаза его горели страстным ожиданием. Лээлин, держась прямо, села на край кресла. Ниссагль устроился перед ней на скамеечке, словно паж или раб, и от этого стало вдвойне жутко. Атласная чешуя топорщилась на буфах рукавов. На нем был тот же костюм, в котором Лээлин видела его на охоте.
– Господин Ниссагль, мне смешна ваша вежливая недогадливость. Вы знаете, что речь может идти только о моем брате Эласе.
– Может, я и догадался. Но о чем в точности вы хотите повести речь, мне неведомо. Просветите же меня, неразумного. – вкрадчивые речи Ниссагля внушали ей какой-то безотчетный ужас.
– Господин Ниссагль, всем известно, какое влияние вы имеете на ее величество. Я хотела бы вас просить походатайствовать, замолвить перед нею словечко за Эласа.
– А с какой стати, яснейшая Лээлин? Помнится, на той злосчастной охоте вы выражали недовольство тем, что мы караем не за дело, а за «сказанное в запальчивости». Но ваш брат действительно покушался на жизнь королевы, более того, покушался, коварно прячась за спину бессловесного зверя. Такое прощать нельзя.
– Господин Гирш… Он молод, очень молод, он лишь по молодости и легкомыслию своему совершил то безумство, за которое несет сейчас наказание.
– Однако же вот вы, яснейшая Лээлин, еще моложе его, но не сотворили же ничего подобного и наверняка отговаривали бы его, случись вам что-нибудь заподозрить, не так ли?
– Господин Гирш… Я женщина. Душа моя – слабый ручей, что несет только опавшие лепестки и пушинки. Его же душа – весенний паводок на великой реке, а паводок приносит с собой и чистое, и грязное, и хорошее, и дурное. Прошу вас о снисхождении!
– Человек – не вода, человеку дан разум. «Да не отговорится опьянением и безумием», – провозгласила наша владычица, и это мудро.
– Человек – да. Но нами движут те, чья воля нам не всегда понятна.
– Тогда я вообще не понимаю вашего беспокойства. Разве Сила допустит, чтобы ее Посвященный принял смерть вследствие столь глупого поступка? Либо ваш отец явится из Этара с войском светлых Этарет, либо небеса разверзнутся и покарают не праведных. Что же вас тревожит? Вы во власти Силы, яснейшая Лээлин.
– Но что мешает вам стать орудием Силы и избавить его от смерти? В нас одна кровь, мы одно племя, и в горькую годину вы вполне оправданно вернетесь туда, откуда для великих испытаний были изгнаны ваши пращуры.
– Вот, значит, как!.. Вернуться?.. – Гирш подался вперед. Вернуться, освободив вашего брата. Это очень странная взятка. Такое мне предлагают впервые.
– Спасите его, – помертвевшими губами прошептала Лээлин. – Спасите его, молю вас. Он так молод. Я прошу, я молю вас, Гирш… – Слова были не громче дыхания, они таяли в золотящихся сумерках, не достигая дна Ниссаглева сердца. Он слушал их, хотел бы наслаждаться унижением Лээлин, но перед глазами его была другая картина: Беатрикс стискивает зубы, стараясь не кричать от боли, когда медики в который уж раз осматривают ее, ее руки дрожат в его руках, посеревшие губы трясутся, но она терпит и дышит медленно и глубоко, чтобы не напрягать сломанные ребра…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});