монахини. Я думаю, ты все еще поклоняешься идолу той будущей Зенни, потому что в противном случае вся боль и тяжелая работа, которую ты проделала, были напрасны.
По ее щеке скатывается одинокая слеза и медленно скользит вдоль подбородка, падая на использованные бумажные полотенца.
– Ты такой же, как все остальные, – хрипло произносит она. – Как мои родители. Как мои учителя. Ты хочешь, чтобы у меня была любая другая жизнь, кроме той, которую я выбрала.
– Я просто хочу, чтобы была какая-то золотая середина, – возражаю я. Ее сравнение меня с другими людьми в ее жизни, которые подавляли ее, больно ранит. – Посмотри на моего брата! Ты все еще можешь служить Богу и…
– И что? Одновременно быть твоей шлюхой?
– Черт, Зенни, – чертыхаюсь я, теперь мне по-настоящему больно, и я по-настоящему зол. – Ты думаешь, это все, чего я хочу? Неужели моя любовь кажется тебе такой дешевой? Я хочу, чтобы ты стала моей женой.
– Нет, Шон, – возражает она, теперь уже плача в открытую. – Тебе просто нравится заниматься со мной сексом. Ты думаешь, что это любовь, но это не так.
Я забираю бумажные полотенца из ее рук и выбрасываю в мусорное ведро, потому что мне надоело смотреть на них, надоело смотреть на следы моей спермы в ее руках.
– Возможно, у меня и нет никакого опыта в любви, но вот что я знаю. Ты самый интересный человек, которого я когда-либо встречал, и я хочу провести с тобой остаток своей жизни. И если бы ты сказала мне прямо сейчас, что я никогда больше не смогу трахнуть тебя, я бы и глазом не моргнул, потому что я хочу не твое тело, а тебя.
Я возвращаюсь и тянусь к ней, просто не могу удержаться, потому что эти слезы, эти ее слезы, но она снова отшатывается назад, не позволяя мне прикоснуться к ней.
– Иди сюда, – велю я низким голосом.
– Ты не имеешь права изображать сейчас властного Шона, – говорит она. – Ни малейшего.
У меня возникает нехорошее предчувствие.
– Хотел бы я это сделать, – отчаянно говорю я. – Хотел бы приказать тебе остаться.
– Ты не имеешь права меня контролировать, – в ту же секунду возмущается она, решительно сжимая руки в кулаки.
– А ты не имеешь права отказываться от меня лишь потому, что я признался тебе в том, что ты и сама, скорее всего, знала!
– Я не могу это продолжать, – говорит Зенни со слезами в голосе и на лице. – Шон, я не выберу тебя. Я не могу. Это не входит в мои планы.
– Верно, – с горечью выдавливаю я. – Кто я по сравнению с Богом?
Она наклоняется, рывком хватает свою одежду.
– Это было ошибкой, – бормочет она. – Весь этот месяц был ошибкой.
– Значит, теперь ты просто списываешь меня со счетов? Собираешься бросить меня только потому, что возникли трудности?
Она поворачивается ко мне, ее наполненные слезами глаза сверкают.
– Я никогда в жизни ничего не бросала лишь потому, что возникали трудности. Я ухожу от тебя, потому что ты причиняешь мне боль. Потому что я считала тебя единственным человеком, который знает меня и понимает, чего я хочу, а теперь я знаю, что ты думаешь только о себе!
– Ты попросила меня сделать это именно потому, что я не понимаю, зачем ты это делаешь, – парирую я, наклоняясь к ней. – Ты не можешь расстраиваться из-за того, что я все еще не понимаю.
– Нет, – шепчет она, и ее голос становится тише. – Проблема в том, что ты понимаешь, но все равно хочешь, чтобы я была кем-то другим. И это хуже, чем вообще ничего не понимать.
Это заставляет меня замолчать быстрее, чем если бы мне сжали горло. Зенни натягивает рубашку и сарафан и надевает кроссовки.
– Я заскочу к тебе домой сегодня вечером, чтобы забрать свои вещи. Пожалуйста, не приезжай домой.
На какой-то короткий миг, одновременно крайне эгоистичный и, вероятно, справедливо задетый, я вспоминаю о том, что маму перевели в палату интенсивной терапии, и тут до меня доходит, что Зенни об этом не знает. Я не рассказал ей, не было подходящего момента, и я не хотел обременять ее этими новостями. А сейчас мне кажется, что должно быть правило, которое запрещает разбивать твое сердце, когда умирает твоя мама.
Только когда я открываю рот, чтобы сказать это, ничего не выходит. И не должно. Я не хочу, чтобы Зенни оставалась со мной из жалости. Не хочу, чтобы эта глубокая печаль висела над моей головой, как дамоклов меч, пока я жду, когда моей матери станет легче. Нет, лучше, если она не будет знать, что мама в реанимации, правильнее, если она сможет оставаться честной в данной ситуации, независимо от того, насколько сильно ее честность разрывает мне сердце.
– Зенни, пожалуйста, – умоляю я срывающимся голосом. – Подожди…
– Шон, это все равно должно было закончиться на следующей неделе, – говорит она, избегая встречаться со мной взглядом. – С таким же успехом мы можем сделать это сейчас.
– Это ничего не изменит, – говорю я. – Мою любовь к тебе. Просто скажи мне, пожалуйста, прежде чем уйдешь… ты меня любишь? Сможешь ли ты когда-нибудь полюбить меня?
На мгновение мне кажется, что она собирается ответить. Ее ресницы трепещут, дыхание перехватывает, а на лице отражается нежная тоска, надежда и боль.
Но потом выражение ее лица становится непроницаемым, все чувства гаснут, как свеча. Зенни протискивается мимо меня, не ответив, и я остаюсь на кухне, голый, одинокий и – впервые в жизни – совершенно убитый горем.
XXVIII
Когда я подъезжаю к фермерскому дому Эйдена, там практически нигде нет света, только единственное окно спальни наверху слабо светится в ночи. А так повсюду звезды. Темное небо усеяно миллиардами звезд, и когда я паркуюсь и выхожу из машины на летний теплый воздух, мне кажется, я почти понимаю, почему моему брату тут нравится. Словно попадаешь в другой мир, и прямо сейчас именно это мне и нужно.
Мои руки дрожат, когда пытаюсь нажать на кнопку блокировки на брелоке, и я заставляю себя остановиться и делаю глубокий вдох. Пахнет травой, ветром и Канзасом.
Никакого города. Никаких роз. Никакой Зенни.
Мне наконец удается закрыть машину и подняться на крыльцо. Я захожу в дом, воспользовавшись ключом, который Эйден прячет под вазоном с завядшими цветами. Возможно, это кажется нелепым, что я почти час ехал за город, чтобы воспользоваться душем моего брата и стырить у него что-нибудь из одежды, но Зенни попросила меня не появляться в