Неспособность партийного руководства выпустить официальное постановление обернулась в 1944–1945 гг. тупиковой для историков ситуацией и в последующие годы повлекла за собой нескончаемые обсуждения{845}. Возможно, Панкратова заставила своих покровителей отвернуться от нее в начале осени, совершив большую ошибку[166]. Сталин, быть может, хотел защитить своего подопечного Тарле или же полностью сосредоточился на военных проблемах[167]. Существует еще одна правдоподобная причина: благодаря успехам Красной армии в изгнании немецких войск из центральных районов СССР летом 1944 г., острая необходимость в мобилизации — в продвижении нерусских боевых традиций — постепенно стала отходить на второй план{846}. Возможно, сама история нерусских народов (а вместе с ней и «История Казахской ССР») просто морально устарела?
Косвенные доказательства скорее подтверждают последнее предположение: партийная верхушка утратила интерес к нерусской истории, стоило Красной армии перейти польскую границу в июле 1944 г.
Сами за себя говорят второстепенные постановления ЦК, выпущенные в 1944–1945 гг. В них была подвергнута критике военная пропаганда в Казахстане, Татарстане и Башкирии[168].
В выражениях, схожих с яковлевской критикой «Истории Казахской ССР», в этих постановлениях осуждалась научная, художественная и литературная деятельность, представлявшая жизнь в этих регионах при татаро-монгольском иге как «золотой век», и восхвалявшая непокорность русским царям. Подобные постановления предполагают следующее: партийное руководство решило, что пришло время положить конец использованию в республиках исторических лозунгов, продвигающих нерусских героев в ущерб русскому народу.
Вскоре Александров выступил против издания «Идегея», средневекового татарского эпоса, заявив, что в нем выражены «чуждые татарскому народу националистические идеи. Крупнейший феодал Золотой Орды, враг русского народа изображается как национальный герой». Сравнивая Идегея с известными ханами — Мамаем и Тохтамышем — Александров возмущался: этот татарский «герой» «стремился восстановить былое могущество Золотой Орды набегами на русскую землю». В заключение руководитель Агитпропа называл «Идегея» непродуктивным вкладом в мобилизацию всех сил на оборону страны; его вообще не следовало публиковать{847}. Большое число других республиканских и областных парторганизаций также подверглись критике за подобные издания в течение первых послевоенных лет.
Война, таким образом, является ключом к пониманию заката пропаганды истории нерусских народов. Если в 1941–1943 гг. подобные темы еще развивались и поддерживались определенными кругами, то во второй половине 1944 г. от них не оставили камня на камне за разжигание нерусского национализма и игнорирование векового симбиоза, якобы объединявшего нерусские народы с их русскими собратьями. Иными словами, как только крайняя необходимость 1941–1943 гг. стала ослабевать, партийная идеология вернулась к бескомпромиссной версии оформившейся после 1937 г. линии: этническое превосходство русского народа в советском обществе. Национал-большевистская программа получила одобрение Сталина практически сразу же после войны. Подтверждением тому можно считать его печально известный тост за русский народ на приеме для командования Красной Армии в Кремле:
«Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост.
Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего Советского народа прежде всего русского народа. (Бурные, продолжительные аплодисменты, крики «ура».)
Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение…»{848}.[169]
Откровенно противопоставляя лояльность русских другим народам, населяющим СССР, Сталин своим тостом в мае 1945 г. официально одобрил восстановление этнической иерархии. Многие увидели в нем требование к пропагандистам сосредоточиться исключительно на русском народе и его историческом величии в течение первых послевоенных лет. Обусловленное временем и тяжелым положением, ослабление военной пропаганды истории нерусских народов работало на распространение руссоцентризма в советском обществе в 1941–1945 гг. — процесс, напоминавший порочный круг.
Официальные заявления 1941–1942 гг., в которых русский народ представал главной боевой силой СССР и первым среди равных, способствовали преобладанию русских тем в пропагандистских материалах и печати. Со временем такая риторика полностью заслонила обсуждения нерусского героизма, позволяя господствующей идее о страшной цене, которую заплатил именно русский народ за победу, развиться на массовом уровне[170]. Похожие настроения в кругу партийной верхушки усилили ставку на руссоцентричную пропаганду{849}, ускоряя инициативы, которые, в свою очередь, еще больше обострили ситуацию в обществе. Внимание прессы к нерусскому героизму, возможно, замедлило бы расширение чувства русской исключительности[171]. Однако полное игнорирование этой темой в конце 1930-х гг. привело к тому, что в 1941–1942 гг., когда представилась возможность рассказать всему СССР о славных боевых традициях нерусских народов, соответствующих материалов оказалось подготовлено слишком мало. Некоторые серьезные исследования, например «История Казахской ССР» и «Очерки по истории Башкирии», увидели свет в 1943 г., но к тому времени было уже поздно предпринимать какие-то шаги. Более того, инерция руссоцентризма военного времени и отходящая на задний план необходимость мобилизовать все силы привели к тому, что к 1944 г. партийное руководство стало расценивать подобные материалы как не только несвоевременные, но и вводящие в заблуждение. В результате военное время, несмотря на согласованную работу нескольких высокопоставленных идеологов и таких придворных историков, как Панкратова, обеспечило появление официальной линии, принятой после 1937 г., только уже в более руссоцентричной и этатистской форме, нежели перед началом войны.
Национал-большевизм, как ясно выраженный идеологический курс, стал впервые заметен во второй половине 1930-х гг., но набор его лозунгов за четыре военных года подвергся серьезной трансформации. Довоенная пропаганда развивалась в течение 25 лет пролетарско-интернационалистической риторики. И хотя во второй половине 1930-х годов соответствующие темы потеряли былую актуальность, они тем не менее оставались неотъемлемыми составляющими довоенного официального дискурса. После нападения Германии противоречия официальной линии быстро разделили партийных идеологов и придворных историков на два противоборствующих лагеря. Некоторые ратовали за нативистский, националистический жанр пропаганды — еретический на первый взгляд подход, резонировавший с неортодоксальным союзом Советского государства с бывшими врагами в капиталистическом мире и Церкви. Приверженцы более умеренных взглядов оставались упрямо верны официальному курсу, который получил развитие в конце 1930-х гг., и активно участвовали в военной мобилизации как русского, так и нерусских народов. Подчас неонационалисты и «интернационалисты» занимали полярно противоположные позиции, выплескивая друг на друга всю желчь и сарказм. Этот раскол после совещания историков в 1944 г. ввел в замешательство даже партийную верхушку.
Хотя партийное руководство так и не дало прямых указаний по выходу из тупиковой ситуации, благодаря динамике военного времени в конечном итоге было найдено окольное разрешение кризисной ситуации. Ослабевающий императив пропаганды «для нерусских» и напряженная атмосфера руссоцентризма военного времени привели к тому, что позиция «интернационалистов», например Панкратовой и ее союзников, к 1944 г. устарела. Возможно, они смогли бы найти поддержку в историографических тезисах Жданова, однако неспособность партийного руководства сформулировать итоговый документ по результатам совещания позволила укрепить и без того жесткую руссоцентричную линию посредством ряда второстепенных постановлений ЦК, республиканских и областных парторганизаций. Заглавие первой послевоенной книги Панкратовой — «Великий русский народ» — не без горькой иронии говорит нам о том, что в конце концов даже ей пришлось принять новую ортодоксию исторической науки. На самом деле данное заглавие определяет послевоенную программу всей исторической науки в целом{850}.