как мне это знакомо – никто не может уйти с вечеринки, пока не ушёл он. Все должны сидеть на своих местах и развлекать Профессора. Он убрал мне за ухо локон и шепнул: «Ты такая красивая».
– Поехали с нами, – сказала Марианна в коридоре, когда они уже обувались.
– Поехали с нами, – повторил он, обратив на меня сияющий взгляд.
Наперегонки, хихикая и топая, на ходу застёгивая одежду, мы сбежали по лестнице и, хлопнув дверью, поспешно выскочили на улицу. Сели в такси – он на переднем сиденье рядом с водителем, мы с Марианной сзади.
Город светился. Потоки света от уличных фонарей преломлялись в лужах на тротуаре, и асфальт был похож на звёздное небо.
Он попросил меня почитать стихи. Я пробовала прочитать единственное стихотворение Бродского, которое помнила наизусть, но сбивалась, забывала.
Тогда я достала телефон и стала читать с телефона:
Вещь. Коричневый цвет
вещи. Чей контур стёрт.
Сумерки. Больше нет
ничего. Натюрморт.
Мне казалось, что я прочитала хорошо, но он сказал, что я читаю неправильно – его надо читать по-другому. Вырвал у меня из рук телефон и стал читать сначала:
Кровь моя холодна.
Холод её лютей
реки, промёрзшей до дна.
Я не люблю людей[39].
Я не знала, что между нами будет, когда мы приедем. Всю дорогу я фантазировала о любви втроём – как это может начаться и чем закончиться. Я думала о слиянии, в котором нет места ревности. Чем больше я об этом думала, тем более возможным мне это представлялось. Вот мы лежим втроём, тесно прижавшись друг к другу под одним одеялом. Наши тела складываются, как кусочки пазла.
Мы завтракаем в постели, разложив еду по одеялу, едим и смеёмся. Моё сердце переполняется благодарностью. Именно так всё и должно было быть – ни больше ни меньше. В своих мыслях я дошла уже до того, что слышала, как они предлагают мне жить втроём, и думала о том, какие вещи перевезу и как скажу своей квартирохозяйке, что съезжаю.
Вскоре мы приехали. Я стянула с себя рюкзак, плащ и, не сумев дотянуться до вешалки, бросила их на пол у двери, потом разулась, поправила носком лежащий перед дверью коврик и пошла в туалет помыть руки, где старалась делать это подольше, чтобы потянуть время, подумать о происходящем здесь и сейчас, собраться с мыслями.
Когда я вернулась, он стоял, прячась за дверным проёмом кухни, завёрнутый, как мумия, в белую простыню и показывал сценки. Он преобразился и изображал из себя старенькую бабушку, которая скрипучим голосом читала «Критику чистого разума» Канта: «Делай то, благодаря чему ты становишься достойным быть счастливым». Он обладал невероятным даром перевоплощений. Творил зрелище захватывающее и непередаваемое. Он мечтал о славе, и мы дарили ему своё восхищение. Вскрикивали от ужаса и веселья. Он сухими руками цвета картона щипал нас за рёбра, щекотал и дразнил. Стирал со лба воображаемый пот: «Мне нужны обе мои внученьки». Прищуривался, подмигивал, в глазах играли чёртики.
В конце концов, превыше всех интеллектуальных качеств он ставил смех. И я была с ним заодно. Мы с Марианной были заодно. Всё остальное – ханжество, всё остальное – пустая трата времени. Мы с Марианной хлопали ему и наблюдали во все глаза. А потом, обмениваясь заговорщическими взглядами, хохотали, да так, что чуть не захлебнулись. Отсмеявшись, мы сели на кухне, пили горячий чёрный чай и слушали, а он подпевал Леониду Утёсову: «Тёмная ночь разделяет, любимая, нас…»
Я так разомлела, что стала засыпать, сидя на табуретке, а он продолжал рассказывать сказки про эту тёмную ночь. Я пожелала спокойной ночи и поцеловала его в макушку. Марианна взяла меня за руку и отвела в комнату, которую она называла кабинетом.
– В шутку я называю её своим кабинетом.
– Ого, здорово! Это настоящий кабинет!
– Мы просыпаемся, завтракаем на кухне, потом я беру кофе и говорю: «Всё, я пошла работать в свой кабинет».
Мне хватает секунды, чтобы сообразить, что эта сцена ещё долго, а может быть, теперь и всегда, будет преследовать меня: завтрак – кофе – кабинет. Завтрак – кофе – кабинет. Марианна – босые ноги – чёрное платье.
Я не спала так крепко уже очень давно. Утром просыпаюсь в одежде на брошенном на пол матрасе, чувствую тепло солнечных лучей на руках. Полуденное солнце заполняет комнату, заливает белые полупрозрачные крылья ангела, прикреплённые кнопкой к стене, переливается в штрихах масляной краски на репродукции Анри Матисса, отражается в плинтусах. Я разглядываю руки, и они становятся почти прозрачными на солнце.
Я достаточно выспалась и принялась расхаживать по комнате. Это не был кабинет в прямом смысле – здесь не было стопок бумаг, папок, книг, и не была мастерская, в которых работают художники – ни тебе красок, ни мольберта, ни картин. Но были следы работы ума и маленькое круглое зеркало на подставке, чтобы художник мог в любой момент наблюдать за малейшими изменениями в своём облике.
Редко, как сегодня, кабинет служил спальней для гостей. Но всё-таки это был кабинет. Он не маленький и не большой. Не заставленный и не пустой, но казалось, что перед приходом гостя оттуда убрали что-то очень важное и ценное. На подоконнике лежала пыль. Солнце беспощадно светило в окно без занавесок. На столе стояла тонкая прозрачная ваза с сухими цветами.
– Что я здесь делаю? – спросила я шёпотом. – Зачем я здесь? Чтобы выдать нашу тайну? Чтобы быть с ними втроём? Чтобы попрощаться? – Я начала потихоньку тревожиться и приложилась ухом к стене. Затем приблизилась к окну, на подоконнике лежали карандаш для глаз, коричневые румяна и помада. Я хотела почувствовать прохладу стекла, надеясь, что холод притупит тревогу, но окно выходило на солнечную сторону, где внизу шла стройка, и стекло оказалось тёплым, пыльным, грязным. Я взяла тюбик с помадой и выкрутила нежно-розовый стержень, провела по губам и пошла на кухню.
Кухня, на которой мы сидели вчера, имела мало общего с той кухней, которую я увидела утром – маленькая, на вид неопрятная, стены покрашены синей краской.
Места там едва хватало для стола, трёх табуреток, небольшого холодильника и старой, покрытой заскорузлой жирной коркой газовой плиты. Большую часть одной из стен занимали подвесные шкафы и полки с посудой. Ночью в свете жёлтых ламп она казалась таинственной и уютной, а при дневном свете была тусклой и тесной. На окне висел тоненький, весь в зацепках и дырках, тюль.