Возразить не посмел никто: теперь на почетное место главных «врагов народа», до сих пор занимаемое «аристократами» (ныне уже почти уничтоженными), становились «подозрительные богачи», к которым при желании можно было бы отнести и многих депутатов: члены Конвента, те, кто сам нажился на скупке национальных имуществ, вдруг почувствовали холодок на своей шее, словно нож гильотины уже коснулся их. Без всякого сопротивления Собрание согласилось с выводом Сен-Жюста: «При существующем положении Республики конституция не может быть введена; ее используют для ее же уничтожения», и юридически закрепило во Франции «временный революционный прядок управления вплоть до заключения мира» во главе с Комитетом общественного спасения (порядок, который и так уже действовал более двух месяцев).
Во главе с Робеспьером…
Именно его, единственного настоящего выразителя Общей воли народа среди всех граждан Республики, и имел в виду Сен-Жюст, говоря о «воле суверена»: именно Максимилиану Неподкупному и должно было в конечном итоге подчиниться большинство французского народа и его контрреволюционное меньшинство. Подчиниться для его же блага…
* * *ВОЙНА НАЦИЯМ
Общаясь с Робеспьером, Сен-Жюст в какой-то момент с удивлением осознал, что сам понимает Общую волю народа едва ли не лучше Неподкупного. Но это ничего не значило – лично за ним (как и за любым другим известным депутатом, политиком или уличным санкюлотским вождем) Франция бы не пошла. Франция могла идти только за одним человеком – Робеспьером, – и шла за ним! – вот почему Антуану не оставалось ничего иного, как продолжать играть свою роль главной опоры Неподкупного в Конвенте, подпирать своей волей его невсегдашнюю решительность в тех случаях, когда требовались немедленные действия, и порой запоздалая реакция Максимилиана могла оказаться губительной.
В случае с доносом Фабра д’Эглантина таких решительных действий, казалось, не требовалось. Сам Фабр, посредственный поэт и драматург, одно время даже подвизавшийся актером, бывший секретарь министра юстиции Дантона, нажившийся на поставках в армию некачественной амуниции (в чем его, по крайней мере, обвинял военный министр Бушотт), не подававший голоса весь первый год Конвента, пока шла борьба с жирондистами, но тем не менее считавшийся ловким подковерным интриганом, неожиданно для всех выступивший в роли автора названий месяцев нового революционного календаря (календарь придумал Роом), доверия Сен-Жюсту не внушал. Не внушал доверия и его донос: 25 сентября после заседания Конвента, даровавшего Робеспьеру неограниченные властные полномочия, Фабр вдруг потребовал у Неподкупного, который тоже терпеть не мог этого циника, вечно лорнирующего трибуну с презрительной гримасой на лице, личной встречи. На ней (Максимилиан тогда в знак особого доверия попросил Сен-Жюста присутствовать при разговоре) бывший сочинитель пьес заявил не о чем-нибудь, а об иностранном заговоре, проникнувшем в главную опору революционной власти – в Коммуну и парижские секции.
По словам Фабра, в центре заговора стоял заместитель прокурора-синдика Парижской Коммуны Шометта известный журналист Эбер, издатель скандальной газеты «Пер Дюшен», затмившей по популярности прежнего маратовского «Друга народа». Сен-Жюст хорошо помнил этого невысокого роста тридцатипятилетнего крепыша в изящном светлого цвета камзоле и напудренном парике, чем-то неуловимо напоминавшего Робеспьера и нисколько не походившего на тот образ «Отца Дюшена», с которым он себя олицетворял, – грозного вида простолюдина-санкюлота с огромной трубкой, пистолетами за поясом и топором, ругавшегося площадной бранью (на страницах газеты) по отношению ко всем противникам революции, а по кровожадности могущего поспорить с Маратом. По примеру «Друга народа» Эбер сделал себе имя исключительно печатным словом и после восстания 10 августа стал одним из лидеров Коммуны, претендовавшим на роль главного вождя всей парижской бедноты. Что к осени 1793 года
у него и получилось: после исчезновения преследовавших его жирондистов, смерти Марата и устранения «бешеных» Эбер, выпускавший свою газету огромным тиражом, рассылавший ее по армиям и департаментам, пользовавшийся огромной популярностью в секциях, где он умел говорить с «чернью» ее собственным языком, стал фактическим лидером парижского муниципалитета.
Что хуже всего, в отличие от прежних вожаков «черни», Марата и «бешеных», Эбер казался самым настоящим двурушником: призывая гильотинировать «богачей и спекулянтов», сам он жил на широкую ногу и среди «богачей» имел куда больше друзей, чем среди санкюлотов. Марат умер нищим, Эбер постоянно обедал у банкиров, преимущественно иностранцев. Странная дружба для вождя нищих санкюлотов!
При встрече с Робеспьером и Сен-Жюстом Фабр, снисходительно и в то же время угодливо улыбаясь, разъяснил это противоречие: банкиры были нужны Эберу, громившему «богачей», для поддержки его собственной революции: деньги заставят идти за ним секции, секции же заставят Конвент постепенно отправить на эшафот всех «модерантистов» (умеренных депутатов) – сначала 73 спасенных от эшафота Робеспьером сторонников жирондистской партии (Сен-Жюст подумал, что, оказывается, «жирондистский резерв» был не без умысла убережен Максимилианом от гильотины в тюрьме – могли и пригодиться против «крайних» революционеров!), затем Дантона и его единомышленников (в том числе, как дал понять Фабр, и самого Фабра), наконец, и последнего вождя «умеренных» – Неподкупного Робеспьера.
Да, сохраняя лицемерно-грустное выражение на лице, пожал плечами Фабр: в глазах «ультрареволюционеров» даже Робеспьер и Сен-Жюст выглядят умеренными…
После этого Эбер, опираясь на преданного ему генерала Революционной армии Ронсена и главного секретаря военного департамента Венсана, а также на молчаливую поддержку военного министра Бушотта и командующего Национальной гвардией Парижа Анрио (тоже «крайних»), мог вполне захватить власть над Конвентом и над столицей.
– Эбер и «чернь» у власти? – сквозь зубы бросил не проронивший ни одного слова за все время рассказа Фабра Робеспьер. – Это бы означало отпадение всех департаментов похуже, чем после бегства бриссонтинцев. Затем поглотившая Францию анархия неминуемо привела бы к реставрации тирана…
Фабр с охотой подтвердил: точно так, но Эбер вряд ли задумывается о таких последствиях, рассчитывая решить их по мере возникновения, для него главное – прийти к власти. Что же касается поддерживавших его иностранных банкиров (бельгийца Проли, голландца Кока, англичанина Бойда, пруссака Перрего), то все они, большей частью иностранные шпионы, работают на своих заграничных хозяев: Англию, Австрию, Пруссию. «Врагу рода человеческого» премьер-министру Англии Питту весьма кстати пришлась возникшая перед Республикой «проблема Эбера» – гибель революции через ее обращение к крайностям.
– Или к умеренности? – с насмешкой перепросил Сен-Жюст. – Все перечисленные банкиры, Фабр, также связаны и с твоим другом Дантоном. Например, Бертхольд Проли, австрийский подданный, не только агент Эбера, но и закадычный друг Дантона и Демулена и личный секретарь нашего коллеги Эро-Сешеля.
Фабр не согласился: Дантон никак не связан с «ультрареволюционерами» – для них он самый опасный противник, именно он провел 5 сентября, в день «мятежного окружения Конвента», декрет о введении платы беднякам-санкюлотам за каждое посещение секционного собрания. За фасадом вроде бы благодетельного для бедняков «закона о 40 су» скрывалось желание ограничить революционную силу секций, подпавших под влияние «ультра»: под предлогом невозможности ежедневной оплаты посещений секции должны были теперь собираться только два раза в неделю (ранее они собирались каждый вечер).
Эбертисты, впрочем, тут же обошли закон, создав при каждой секции народные общества, которые собирались каждый вечер фактически в том же секционном составе, что и раньше. Что же касается Проли, то, заметил с насмешливой улыбкой Фабр, тут гражданин Сен-Жюст правильно указал на главу «заговора»: этот «друг» Дантона пошел еще дальше – с помощью еще одного иностранного банкира Перейры, мелкого писателя Дюбюиссона и казначея Якобинского клуба Дефье немедленно объединил все народные общества в Центральный комитет, в котором начал играть роль «серого кардинала отца Жозефа» при «красном кардинале» – Эбере-Ришелье.
– Нет, – перебил Робеспьер, – сейчас нельзя трогать Эбера, равно как и Дантона, это означает затронуть и Коммуну и Конвент. Во всем виноваты иностранные заговорщики, золотом Питта смущающие лучших республиканцев… Вот их и следует разоблачить, – и он в упор взглянул на Фабра.
Бывший драматург снова пожал плечами. Кажется, он понял Робеспьера: направляемые врагом объединенные в Центральный комитет санкюлоты могли стать серьезной угрозой правительству, но Максимилиан во что бы то ни стало желал помешать намечавшемуся расколу между Коммуной и Конвентом и тем более внутри самого Конвента, среди самих монтаньяров, только-только одолевших жирондистов и «бешеных».