к ним, хватаю Джимми за шею и хочу его оттянуть от Попугая и не могу, ору: «Глазастая!» — хотя она уже рядом и мы вместе держим Джимми, а Попугай отползает чуть в сторону.
— Ну?! — подстегивает Глазастая Попугая.
— На! — вопит он. — Подавитесь! — И швыряет нам деньги.
Они рассыпаются по траве.
— Стой! Не уходи! — приказывает ему Глазастая. — Зойка, пересчитай деньги.
Ползаю по траве, собираю эти проклятые деньги, я их теперь ненавижу, пересчитываю, сбиваюсь со счету, смотрю в растерянности на Глазастую, почему-то реву.
— Не реви, — орет, — пересчитай еще раз.
Снова пересчитываю, все в норме, свертываю деньги, рассовываю по карманам.
Мы поворачиваемся и уходим. Он что-то бешеное кричит нам вслед, но мы уже не разбираем слов. До дома идем молча. Джимми тоже устал, понуро трусит рядом. Еще издали вижу Каланчу. Ее голова торчит над всеми прохожими. Потом замечаю и Ромашку. Значит, пришла, несмотря на вчерашний скандал. Они ждут нас, ничего не ведая. Мы не виделись всего один день, а сколько произошло.
Подходим в напряженке. Джимми радостно бросается к девчонкам, но Ромашка отпихивает его. Губы у нее накрашены помадой, в ушах сережки с камушками, дорогие, материны. Солнце в них играет желтыми и синими огоньками. Она смотрит мимо нас, ни ответа нам, ни привета. Вот, мол, я такая гордая, знайте, ничего я не прощаю.
А Каланча машет нам ручкой:
— Мяу!
«Тоже мне кошка, — думаю, — научилась у Ромашки».
Глазастая проходит вперед, мы молча идем за нею. Чувствую, Ромашка ненавидит ее, вцепилась бы ей в шею своими острыми зубками и укусила бы до крови, если бы решилась. От нее веет холодом и злостью.
Входим в квартиру. Располагаемся. Глазастая говорит:
— Зойка… расскажи по порядку. Чтобы им все было понятно, как в азбуке, от «а» до «я». — Смотрит на них и улыбается.
Вот, думаю, выдержка. Следую ее примеру, спокойно рассказываю про мотоцикл, про то, как мы отдавали деньги Судакову и как я сверток с деньгами уронила.
— Ну ты шляпа, — вздыхает Каланча. — Их же могли увести… Любой прохожий.
— Не увели, — обрываю, вспоминаю про ее штучки с Куприяновым, вставляю ей фитиль. — Тебя же там не было.
Она нисколько не обижается, хохочет:
— Я бы не прозевала, я бы у тебя их из-под носа увела.
Злюсь, но не обращаю на нее внимания, продолжаю клеить в красках про Попугая. Они в отпаде — от Попугая никто такой прыти не ожидал. Потом выгребаю тысячу из карманов и бросаю на стол.
— А остальные? — спрашивает Ромашка, не глядя на Глазастую.
— Все тут, — говорит Глазастая. — Зойка, верни всю монету хозяйке. Мы же не воры. Взяли для общего дела, не нужны — возвращаем.
Каланча и Ромашка молчат. Лица у них настороженные, ждут подвоха. Кажется, будет драчка. Иду за деньгами; интересно, что Глазастая будет делать. Неужели отдаст всю монету Ромашке? Приношу ее рюкзак с семью тысячами и сверток Судакова с двумя. Смотрю на деньги. Думаю, может, правда, лучше их отдать Ромашке и забыть про все, а дальше ее дела.
Глазастая открывает рюкзак, мы следим за нею, всовывает туда остальные деньги, задраивает его, протягивает Ромашке.
И вдруг говорит:
— Вернешь родителям.
Ее слова — как взрыв бомбы, а потом тишина. Каланча сидит с открытым ртом, Ромашка балдеет, по лицу красные пятна идут. Ну а я радуюсь, я в отпаде, это новый поворот, Глазастая — умница!
— Ну дела, — хохочет Ромашка. — А что я им скажу?
— Да, что она им скажет? — подхватывает «подпевала» Каланча.
— Отец прибьет, — мрачно добавляет Ромашка.
— Не прибьет, — успокаивает ее Глазастая. — Ты же говорила, он тебя обожает.
— Обожает? — нервно переспрашивает Ромашка, крашеные губки расползаются в ухмылке. — Может быть, только очень индивидуально, по-своему: сначала деньги, потом меня. Он из-за них кого хочешь удушит.
— А я верила, — признается Глазастая, — думала, ты у него на голове сидишь.
Ромашка не отвечает, глаза сухие, но слова произнести не может, видно, боится сорваться.
— Ну а мать? — спрашивает Глазастая.
— А-а, она всегда за него… Курица.
Теперь уже и Глазастая молчит. И я тоже молчу — а что тут скажешь, если такая неожиданность.
— Родители, — вздыхает Каланча. — С ними не заскучаешь. Всяк по-своему хорош. Моя, например, вчера хотела подложить меня под своего хахаля… Коньячком угощали, а я коньячок выпила, а им крутанула динамо.
— Как «подложить»? — не понимаю. Мутит почему-то…
— Замолчи, Каланча, — цедит Глазастая.
Вскакиваю, убегаю. Пью воду, зубы стучат о стакан. Слышу:
— Берите по куску, — предлагает Ромашка. — Остальное — мое дело.
— Деньги надо вернуть, — отвечает Глазастая. Спокойно так отвечает, без нерва. — Ты на меня не сердись, но так лучше будет.
— Катись ты в задницу! — срывается Ромашка. — Надоело!.. Пошли, Каланча!
Слышу: из комнаты доносится шум, двигают стулья, раздаются торопливые шаги.
— Уйди с дороги, Глазастая! — говорит Ромашка.
После этого наступает тишина. Прислушиваюсь, но все молчат. Потом голос Глазастой — медленный, тянучий, неохотный:
— Отдай деньги и вали на все четыре!
— Уйди! — В голосе Ромашки угроза. — По-хорошему прошу. В последний раз…
И снова тянет Глазастая, точно она слова произносит через силу:
— Ты же знаешь меня, Ромашка, я не отступлю.
— Бей ее, Каланча! — вдруг орет Ромашка.
Что-то там падает, кто-то вопит, и сквозь весь этот шум прорывается безумный голос Глазастой. Она наконец-то просыпается:
— Фас, Джимми! Возьми их!
Пугаюсь, думаю, Джимми порвет девчонок. Не помня себя, врываюсь как сумасшедшая.
Все молчат, стоят как завороженные. И я теперь их различаю и догадываюсь, почему Ромашка и Каланча такие застывшие, — они боятся Джимми! Ищу его глазами: вижу — лежит в углу, морда между лап, весь пришибленный, виноватый, бьет хвостом по полу. Смеюсь, понимаю, он и не собирается выполнять приказ своей хозяйки. Смотрю на Глазастую, и тут мне делается страшно, тут я понимаю, почему Ромашка и Каланча такие застывшие. В вытянутой руке Глазастой финка!
Смотрю на финку, оторваться не могу. Красивая финка, автомат, лезвие длинное, узкое, кончик ножа тонкий, как игла. Иду к Глазастой, финка меня притягивает, оказываюсь между нею и девчонками. Те пользуются этим, рвут к выходу. Глазастая отшвыривает меня и снова встает у них на дороге: рука с финкой упирается в Ромашкину грудь.
Ромашка ухмыляется, хватит, мол, дурака валять. У меня тоже губы сами собой растягиваются в улыбку. Вот-вот мы все начнем хохотать.
Но Глазастая отступает назад, проводит лезвием по своей ладони, делает ладонь лодочкой, и сразу вся эта лодочка наполняется кровью.
— Ты что? — ору.
— Себя не жалею, — говорит Глазастая. Она вытирает окровавленную ладонь о джинсы, оставляя на них