сохранность. И еще… Выройте могилу на коренном берегу. А я сколочу гроб.
– Да зачем, Егор Константинович?! Тут и хоронить нечего. Кости в яму побросаем…
– Нет. Надо похоронить по-человечески. Как православного. Он был верующим.
Опять наплывает песня.
Я в гости к Богу еду —Один он только слышит.Снега да бураны,Морозы да метели.Не поздно и не рано,Но к друг другу мы не успели…
Из кучки на полу Егор Константинович извлекает нательный крестик. Обыкновенный, кажется, на сыромятном ремешке. Забирает тетрадь с расплывшимися буквами. Фотографию девушки в берете. Прячет в свой планшет. С рукоятки пистолета откручивает потемневшую пластинку, на которой с трудом можно разобрать: «За мужество лейтенанту… 1946 г.» Другие слова не читаются. Съела ржа. Из кладовки приносит книгу. Ту самую. Стирает пыль ладонью. Надпись на титульном листе:
«Давайте поработаем вместе. Федор Гвоздевский. 1947 год».
Из барачных досок начальник партии сколачивает неотесанный гроб.
Да и не гроб вовсе. Просто ящик.
Туда они помещают останки старателя.
Кирилл Егорович бросает в ящик парабеллум, осторожно, в изголовье, кладет крестик. Над могилой три раза стреляет из своего пистолета.
Вечером, у костра, Кирилл Егорович достает фляжку со спиртом и плещет всем по кружкам. Работяги рады нечаянному угощению!
В партии сухой закон.
– Давайте помянем, – говорит начальник, – Константина Егоровича Яркова, фронтовика, истопника тоннеля и старателя.
Мужики переглядываются. У начальника фамилия тоже Ярков.
– Так этот… – говорит старшой, Кириллыч, – получается – папашка ваш, что ли?
– Да, отец. Я его никогда не видел.
Работяги примолкли. Все они простые люди. Кто отсидел уже, как Кириллыч, кто приехал из России на Дальний Восток по вербовке, за большими деньгами. Что-то большое и важное стоит за словами Егора Константиновича. Какая-то другая жизнь, им не ведомая.
– Извините, Егор Константинович, – деликатничает Кириллыч, – а как вы узнали, что это ваш отец?
– Немецкий пистолет со сбитым предохранителем и пластинкой. Мне мать рассказывала. Он вернулся с войны в 46-м. Был награжден именным оружием. Служил в Смерше. Потом в Бамлаге. Фотография мамы. Не знаю, как она сохранилась. И бусы. Видели?! Они из янтаря. Отец их подарил маме, потом ее арестовали… Она служила тоже в НКВД. И книжка эта – про БАМ… Долгая история.
Работяги молча слушают Егора Яркова.
Много чего, оказывается, за словами «я его никогда не видел».
– Ошейник, который вы нашли, с кубарями… У него была лайка по кличке Кучум. Помесь собаки и волка. Вернее, чем Кучум, пса не было. Все убежали, а Кучум остался. Он ему такой ошейник сам сделал. Из своего офицерского ремня. И кубари сорвал с петлиц и прикрепил на ошейник.
Кириллыч задумчиво шевелит угли костра.
– Еще раз извиняйте… Так выходит, что золотишко-то – ваше? Наследственное!
Все-таки мысль о кладе не покидает Кириллыча.
– Нет, Кириллыч. Золотишко государственное. И ваше. Вы нашли его, и вы получите свою долю. Я сегодня нашел больше.
Рабочие разошлись по палаткам. Ярков остался один сидеть у костра.
Думал про отца, мать и отчима, воспитавшего и выучившего его.
Зачем жил его отец? Что он нашел в этой жизни? И что потерял…
Если он намыл на Йорике столько золота, то как хотел распорядиться им? Неужели он думал, что у человека бывает вторая жизнь?
Он не написал свою книгу, никогда не видел сына, потерял любимую женщину. Зачем он жил?!
Егор уверен, что жизнь любого человека не проходит напрасно. Теперь у него в наследстве недописанная повесть отца и редкая книга. Всего сто экземпляров. У отца был 24-й. Как он ему достался?
Егору предстоит узнать многое из жизни отца.
Из палатки вылез, покашливая, Кириллыч.
Закурил, подсел к костерку:
– Не спится, начальник?
– Не спится. Знаете, о чем я думаю, Кириллыч… Нам завтра в дорогу, когда еще здесь будем? А крест не поставили. Утром не до того будет.
– Думаешь надо?
– Надо, Кириллыч.
– Ну… Так давай ладить.
Кириллыч взял топор и пошел вырубать крест из лиственницы.
Мы видим издалека, как на высоком берегу два человека ставят крест.
Предрассветный туман наползает от Йорика.
Вместо эпилога
С Егором Коцем, тоже репортером, мы стоим на открытой площадке локомотива. Поезд входит под своды Дуссе-Алиньского тоннеля.
Тяжелые капли падают с гранитного потолка, попадают на наши лица.
С рабочим поездом мы идем до порта Ванино по Восточному кольцу БАМа. Спим валетом на тюфячке, во второй кабине машиниста.
В товарняке больше спать негде. Чумазые уже, как кочегары.
Налетает встречный ветер. Бьет в наши лица.
Тоннель насквозь проходим впервые. И поезд наш – первый.
Сквозняки вечности никогда не дуют в спину. Только в лицо.
В тоннеле возникает гул.
Время, что ли, вырывается из-под колес и накрывает нас долгим эхом.
Локомотив притормаживает на повороте. И к нам на площадку, по ребристым ступенькам, поднимаются Писатель, Зина Семина, Захар, Стоятель путей и Апостол. Оказывается, они живут здесь, в тоннеле…
Вот так поворот винта!
Спрашиваю:
– Вам разве не холодно?
Они становятся рядом.
Писатель кутается в нерусский клетчатый шарф.
Зина Семина наоборот – подставляет ветру лицо.
– Нам не холодно… – за всех отвечает Захар, – мы же погибли. Почти все мы – призраки.
– Апостол не погиб, – я возражаю, – он вернулся в церковь!
– Я скоро умру, – говорит отец Климент, – мы здесь просто тоннель охраняем… Вы Костю Яркова не видели?
– А кто он такой? Костя Ярков…
– Он истопник. Тоннель отапливал. А потом выстрелил ненароком в Сталину. И сбежал в тайгу.
Мы с Коцем переглядываемся.
В нашем репортаже таких фактов нет.
Апостол стягивает с головы скуфейку и крестится.
Смотритель путей спрашивает. Он торопится:
– Скажите, вы ничего не слышали про деревню Шмелевку?
– А что со Шмелевкой?! Мы там картошку и огурцы покупали!
В доказательство я разворачиваю пакет.
– Писатель… Что будет с Писателем? – спрашиваю я.
Писатель смотрит на меня и улыбается.
– Я вернусь в Хабаровск. Повесть я оставил на берегу речки Солони. Ее подобрал Костя Ярков. Он не всех нас убил!
Ответить не успеваю.
Просыпаюсь внезапно.
Холодно на тюфячке. Ветер пробирает до костей.
Закуриваю в темноте. Зина Семина… Она такая милая.
Поезд громыхает на стыках. Коц стоит у окошка и тоже курит. У него отец работал начальником депо здесь, неподалеку. Примерно в те же самые годы. Люди хорошо вспоминали его. Я сам слышал.
Так что не обязательно Егору смотреть в темноту и пускать дымок папиросы.
Он говорит мне:
– Дуссе-Алинь проходим… Выпить хочешь?
– Хочу!
Коц плещет по кружкам.
Тянусь за хлебом и картошкой из деревни Шмелевка.
Егор останавливает меня.
– Не закусывай.
– Почему?
– Быстрее торкнет.
Захар Притулов одобрительно смотрит на нас из темноты.
Дуссе-Алиньский зубр, свитый из мышц, как из корней лиственницы.
Таким он приснился.
Надо, чтобы всегда торкало. По жизни.
Коц берет в руки гитару.
Это последняя песня киноромана.
Перевал 4ПесняКто-то песню вдали, не допев, оборвал,Чьи-то гаснут на склонах костры.Мы с тобою вдвоем перешли перевал,И теперь нам спускаться с горы.Не заметили мы, как дорога крута,Как гора высока, высока.А уже и морщинки застыли у рта,Легкий иней коснулся виска.Пролетают года, как минутные сны,Как ромашки на мягком лугу.Ты не можешь забыть нашей первой весны.Ты не можешь, и я не могу.Ничего не копили для черного