Читать интересную книгу Критикон - Бальтасар Грасиан

На первой же ступени преуспеяния увидели странники дивный источник, где честолюбцы утоляли жгучую свою жажду. По-разному действовала влага источника, но главным ее свойством было вселять такое беспардонное забвение прошлого, что люди забывали не только прежних друзей и знакомых – уж очень тошно видеть свидетелей былого убожества, – но даже братьев; иной в гордыне своей доходил до того, что отца родного не узнавал; и, уж конечно, тут же улетучились из памяти все прошлые обязательства, все оказанные ему милости; покровительствуя своим ставленникам, предпочитал он быть кредитором, не должником, ссужать, а не платить. Диво ли! Многие самих себя забывали, не помнили, чем прежде были; плавая в морских просторах, забывали первые шаги по лужам; противно было все, что напоминало о грязном прошлом, мешало распускать павлиний хвост. Источник этот возбуждал неблагодарность немыслимую, черствость отталкивающую, холод ледяной, полностью изменяя возвысившегося! Кто забрался наверх, сам себя не узнавал, и другие не могли его узнать. Вот как место меняет человека!

Когда наши странники поднялись на гору, там царило смятение, столица ульем гудела из-за того, что исчез один великий европейский монарх; искали по всем углам и закоулкам, но тщетно. Сперва полагали, что он заблудился (не он первый!) во время охоты и провел ночь в хижине простолюдина [501], – наконец-то ему, никогда не вкушавшему истины, приведется отужинать горьким прозрением и очнуться от глубокого сна. Но наступило утро, а король все не появлялся. Скорбь была глубокой и всеобщей – народ любил его за большие достоинства, то был государь удачливый, а это немало. Обыскали Сан-Юсте [502], Сен-Дени [503], Каса-де-Кампо [504], все рощи и сады, и наконец обнаружили в самом неожиданном и немыслимом месте – на рынке, среди поденщиков и носильщиков; одетый, как они, государь таскал тяжести, сдавая в наем свои плечи за один реал. Все поразились перемене – их государь ел теперь ломоть хлеба с большим смаком, чем прежде фазанов. Так и застыли придворные, не находя слов, не веря глазам своим. А затем принялись сетовать на то, что оставил государь королевский свой трон, опустился до столь низкого занятия.

– Даю слово короля, – ответил он им, – самый тяжелый из этих грузов, будь то сотня арроб [505] свинца, легче того, который я оставил во дворце. Объемистый тюк кажется мне соломинкой против мира, который я нес на своих плечах, – теперь плечи мои отдыхают. И никакая парчевая постель не сравнится с этой жесткой, но беззаботной, подстилкой – за несколько ночей я здесь отоспался лучше, чем за всю жизнь!

Стали его умолять вернуться к прежнему величию, но он сказал:

– Оставьте меня в покое, лишь теперь я начинаю жить, я доволен собою, я царь над самим собою.

– Но как же так? – настаивали придворные. – Государю со столь высокою душой – якшаться с подлым отребьем, с подонками толпы!

– Ба, это мне не в новинку! Разве во дворце не окружали меня негодяи, болваны, ничтожества и льстецы, худшие из паразитов, по выражению короля Великодушного? [506]

Стали снова умолять его возвратиться на трон, на что он сказал окончательно:

– Ступайте! Вкусив этой жизни, безумием было бы вернуться к прежней.

Тогда решили избрать другого государя (верно, дело было в Польше) и остановились на одном принце, уже не мальчике, но вполне мужчине, незаурядных способностей и мужества, большого ума и решительности, – короче, обладавшем всеми достоинствами человека и короля. Поднесли ему корону, но он, взяв в руки и взвесив, сказал:

– Тяжело бремя, заболит темя! Неохота всю жизнь головой маяться, сей груз таская, сна не зная!

Попросил он, чтобы корону обеими руками поддерживал дельный человек, – поделить тяжесть. Но почтенный председатель парламента возразил:

– Сир, корона была бы тогда не на вашей голове, а в его руках. Облачили принца в пурпурную мантию, и он, почувствовав, что подбита она не соболями пушистыми, но скорбями тернистыми, накинул ее посвободней. Однако церемониймейстер заметил ему, что королевскую мантию надлежит подпоясать туго, в обтяжку, – и принц вздохнул о простой овчине. Вложили ему в руку скипетр, да такой увесистый, что принц удивился, не весло ли это галерное, и устрашился бурь не менее грозных, чем в Леонском заливе; от обилия камней скипетр был тяжеле камня, а венчал его не цветок, но зрелый плод – бдительный, зоркий, единственный глаз, заменявший многие. На вопрос принца, что сие означает, великий канцлер ответил так:

– Глаз этот подмигивает вам, говоря: «Сир, всюду нужен глаз да глаз: гляди на бога и на людей, гляди на честь и на лесть, гляди, как бы сохранить мир и закончить войну, гляди, как одних наградить, от других себя оградить, гляди за теми, кто далеко, и вдвое за теми, кто близко, глаз не своди с богача и приклоняй ухо к бедняку; глаз да глаз за всеми и повсюду. Гляди на небо и на землю, гляди за собой и за подданными». Обо всем этом, государь, и о многом другом напоминает бдящее око. И заметьте, есть у скипетра не только глаза, но и душа, – извольте убедиться, потянув за нижний конец.

Принц послушался и вытащил, как из ножен, блестящий меч, ибо правосудие – душа правления. Прочитали ему правила и обязанности, сопряженные с его саном: принадлежишь не себе, но всем; для себя – ни одного часа, все часы – для других; ты всеобщий раб; не будет у тебя настоящего друга; не услышишь правдивого слова (что принца весьма огорчило); старайся удовлетворить всех, угождать богу и людям, а умрешь стоя, отправляя депеши [507].

– Хватит, – сказал принц, – предпочитаю укрыться в святом убежище свободы, отказываюсь от короны, тернового венца для королевской головы, от подбитой шипами мантии, от скипетра-галерного весла, от трона, станка для пыток.

Но подошел к нему не то министр, не то монстр, и шепнул на ухо – мол, прими сан и не теряй сон.

– Он будет царствовать, – сказала его мать, – хотя бы это и стоило мне жизни.

Возгласили хвалу корибанты [508] – и вышел новый король, одурманенный шумом и пышностью, окруженный блестящим дворянством, приветствуемый пошлой толпой. В толпе находился и Андренио, восхищаясь завидной судьбой нового венценосца, но тут приблизился к нему некий достойный муж и сказал:

– Думаешь, тот, кого ты видишь, это и есть правящий король?

– Ежели не он, так кто же? – возразил Андренио.

– О, как ты ошибаешься!

И, указав на подлого раба в ошейнике, с цепью на ноге, влачащего тяжелое ядро, добавил:

– Вот кто правит миром.

Андренио, сочтя это вздором, либо шуткой, рассмеялся. Но его собеседник вполне серьезно стал объяснять:

– Видишь тяжкое свинцовое. ядро? Что это, как не земной шар? И волочит его за собою раб. А звенья цепи видишь? Так знай – это символ всей зависимости: первое звено – государь, хотя, коль приглядеться, окажется иногда, что он – третье, пятое, а то и тринадцатое звено, второе – -фаворит: фаворитом командует жена: у жены есть сынок-любимчик; мальчишка души не чает в рабе, и раб у него выпрашивает все, что пожелает; мальчик со слезами вымогает у матери, та надоедает мужу, муж советует королю, король издает указ. Вот так, от звена к звену, и выходит, что мир катится по воле раба, весь мир у раба меж ногами, у жалкого раба страстей.

Наконец торжество миновало – торжествует над всем время, – и, ведомые Мужем предивным, дивясь и изумляясь, вышли наши странники на обширную площадь, где четыре-пять. отнюдь не нагих, но весьма наглых господина играли в пелоту [509], поплевывая на всех. Один бросал мяч другому, другой – третьему и так далее, пока мяч не возвращался к первому, совершая круг политичный – самый порочный! – вращаясь в кружке все тех же игроков, никогда не уходя из их рук. Вокруг стояли и глазели – зрители игры. Критило сказал:

– Мяч похож на мир: оболочка, а внутри или всякая дрянь или воздух.

– А игра эта, – молвил Безупречный, – игра власти, так правят и селеньями и странами. Распоряжаются всегда одни и те же, никому другому мяча не дадут и тронуть, хотя в любой политике промахов и неудач хватает. Послушайте меня, откажитесь от соблазнов господства мнимого; за мной идите, обещаю показать вам власть истинную.

– Но сперва сделаем остановку, – сказал Критило. – Будь так любезен, проведи нас к достославному маркизу, послу испанскому; у него мы будем как дома, и там надеемся завершить долгое наше странствие, обрести долгожданное блаженство.

Что ему ответили и что там произошло, о том поведает следующий кризис.

Кризис XIII. Клетка-для-Всех

Тело растет до двадцати пяти лет, сердце – до пятидесяти, но дух – вечно; верное доказательство его бессмертия! Зрелый возраст – лучшая треть жизни, та, что в середине. Тут человек в самой поре, тут дух достигает расцвета, мышление – основательности, мужество – безупречности, суждение – разумности; короче, тут царят зрелость и благоразумие. Хорошо бы жизнь начинать с этой поры, да вот иные так и не начинают, а другие начинают каждый день. Эта пора – всем возрастам царица, и, пусть не вполне совершенна, несовершенств в ней всего меньше; ей чужды неведение детства, легкомыслие юности, брюзжанье и немощи старости; даже солнце ярче сияет в полдень. Три ливреи трех цветов дает природа слугам своим в разные возрасты: золотисто-алую на заре детства, когда солнце юности только восходит, красуясь в цветном наряде; в зрелом возрасте борода и голова облекаются в черное – цвет степенный, знак глубоких раздумий и разумных забот; все завершается белым, как молоко, – хотя бы жизнь и не пошла по молоку; белизна подобает и добродетели и ливрее старости.