После прочтения романа Рената была уверена, что Пастернак будет удостоен Нобелевской премии, и стала готовиться к поездке в Стокгольм, чтобы встретиться с поэтом, когда ему будут вручать премию.
В начале октября 1958 года Пастернак пишет Ренате:
Предпоследним летом я написал несколько новых стихотворений, среди них одно о купальщице, Еве. В журнале «Эспайр», Париж, случайно есть его перевод. Привожу тебе последние строфы из него:
О женщина, твой вид и взглядНичуть меня в тупик не ставят,Ты вся — как горла перехват,Когда его волненье сдавит.[389]
В этом письме Пастернак замечает:
Считают, что Нобелевская премия этого года может быть присуждена мне. Я крепко надеюсь, что она меня минует и достанется Альберто Моравиа. <…> В жизни есть положения, когда только своего рода неподвижность обеспечивает равновесие окружающих. Шаг в сторону — и наши ближайшие сожители осуждены на страдания, на ревность, обиды, оскорбления, и все затянувшиеся было раны сердца снова открыты.
В то же время, 6 октября 1958 года, Пастернак пишет сестрам в Англию о том, что если ему будет присуждена Нобелевская премия 1958 года, то он постарается взять с собой в поездку Ольгу Ивинскую. После получения октябрьского тревожного письма Рената в смятении:
Страдания, которые вынесли юность и здоровье Ольги, — вынесет ли их Пастернак, так долго в 1958 году пролежавший в больнице? Боязнь за его жизнь, страх потерять его — я думала, что не смогу перенести этого. Я послала последнюю страницу письма Пастернака в Стокгольм Нобелевскому комитету с просьбой отложить на год чествование Пастернака, если ему будет присуждена Нобелевская премия.
Митя говорил по этому поводу:
— Как ясно видна непоказная тревога и забота о жизни Пастернака у искренне любящих его людей. Естественная реакция влюбленной и верной долгу женщины — уберечь от страданий своего кумира. Как это отличается от трусости и предательств родни Пастернака в нобелевские дни!
В письме к Ренате, отправленном в сентябре 1958 г. Пастернак пишет:
Мне свойственно желание перезнакомить между собою моих самых избранных и милых друзей. <…> Это скорее круг вокруг Ольги. Наши обычные гости, то есть окружение Большой дачи, мне гораздо безразличнее. <…> Я сказал Ольге, что хочу направить к тебе вышеназванных друзей (Теенса, Руге, и других). Но Ольга была права, возразив, что напрасно думаю, будто такое окутывание тебя сетью друзей доставит тебе удовольствие.
— Никакая женщина не захочет делить с кем-то своего кумира, — заметил в разговоре со мной на эту тему Митя.
Далее в своей книге Рената рассказывает о днях осени 1958 года, когда в Европе обсуждали кандидатуры на Нобелевскую премию: «С 3 по 8 октября 1958 года по берлинскому радио вечерами известный актер Эрнст Шнабель читал главы из „Доктора Живаго“. Это стало огромным событием, привлекавшим тысячи слушателей».
Зная о реальной Ларе романа, Рената посылает Пастернаку большое письмо и приводит в нем удивительное стихотворение древнекитайского поэта Ли Дайбо, где есть строки: «Как долго длится запах мандарина / У женщины, которая его под мышкой спрятала». Как рассказывала мне Ольга Всеволодовна, Борис Леонидович был поражен этими строчками из письма Ренаты.
— Ведь этот аромат я вдыхал по утрам, оставаясь с тобою. Твой горький дурманящий мандариновый запах сопровождал меня весь день. И я описал его в романе, — удивленно говорил он. — А Рената на расстоянии почувствовала его присутствие между нами в самые жаркие часы наших встреч, — восхищенно повторял Боря, перечитывая эти строки письма Ренаты[390].
Восхищаясь талантом и проницательностью Ренаты, Пастернак обращается к ней в письме 22 октября 1958 года будто через третье лицо:
Теперь второе поручение. Скажи Ренате — мне, понятно, не приходится говорить ей этого, — что ее большое письмо я читал со слезами, что это колебание основ, что это преступление — бросать человеку такие мироохватывающие, творениеподобные письма. Да и что я удивляюсь, как она начитанна. Я и не подозревал, что у Ли Дайбо есть такие строфы. Это ослепительная встреча. Я думал, что это сродство запаха мандарина и легкого нагрева кожи — особенность лично моей памяти, а тут оказывается, что даже самое субъективное, если его правильно увидеть и назвать, общечеловечно!
И в том же письме, дописанном ночью 23 октября 1958 года: «Ты была права с твоим предсказанием. Нобелевская премия мне присуждена, и тебя я тоже поздравляю с ней».
Прошло лишь несколько дней после радостной вести из Стокгольма, как повеяло смертью из СССР. Рената пишет о том ужасе, который охватил ее от подлой травли, которой стал подвергаться Пастернак в России за Нобелевскую премию. Эту травлю широко вели и прокоммунистические издания на Западе.
«Чем и как Пастернак будет жить после того, как Союз писателей, которому принадлежит даже дом, в котором он жил, исключил его из состава своих членов? Ольге с друзьями удалось уберечь Пастернака от рокового шага, к которому он был готов», — пишет Рената.
В 1959 году Рената просит свою знакомую, которая направлялась в Россию, посетить Переделкино и передать Пастернаку подарок, а при возможности и деньги. В книге Швейцер приведено письмо ее знакомой о посещении Большой дачи: «В первый день приезда на дачу мне недовольно сообщили, что Бориса Леонидовича нет дома. Приехала второй раз, и теперь экономка сказала, что его нет дома. Услышала голос Пастернака, который кого-то успокаивал».
В марте 1959 года, после возвращения Бориса Леонидовича из тбилисской ссылки, генпрокурор Руденко заставил Пастернака подписать обязательство «прекратить встречи с иностранцами». Такое обязательство заставили подписать и Ивинскую. Продолжение письма подруги Ренаты, посетившей Бориса Пастернака в Переделкине:
Пастернак сердечно приветствовал меня и сказал, что хочет представить гостям, которые собрались к обеду. <…> Он представил меня и познакомил с присутствующими, между прочим, и с сыном Прокофьева. Супруга Пастернака ворчала. Потом мы сидели с ним на веранде, и он говорил о своей уже начатой драме. К нам вышла его супруга и напомнила о его обязанностях хозяина.
Положение было неприятным, я чувствовала себя нежеланным гостем, но не ушла. Теперь это меня радует, и я надеюсь, что гнев госпожи Пастернак скоро улегся. Я стояла между ее немилостью и его довольством. Лучше сотня рассерженных женщин — гнев ведь проходит скоро, чем видеть его разочарованным! <…> Борис Леонидович был трогателен — из-за меня он навлек на себя гнев супруги. <…> Он сказал, что написал Вам все, что хотел, в последнем письме. По собственной инициативе затронул тему денег. <…> Тогда я спросила его, нужны ли ему деньги — простите меня, я не сумела начать умнее! Его ответ: «Это совершенно не касается Ренаты».
Письмо посланницы к Ренате заканчивалось словами:
Он передал много сердечных приветов для Вас и лукошко великолепной красной клубники из собственного сада на дорогу. Меня удивляет, что такой обычный человек, как я, может пережить столько прекрасного и яркого. Сердечно благодарю Вас за ваше доверие. Душевный подъем он, несомненно, получил от контакта с Вами. Как я восхищаюсь этим человеком, который сказал мне: «Я плаваю в море вот уже долгое время и удивляюсь, что до сих пор не утонул — и я не несчастлив!» Какая высота души!
Рената пишет:
Это письмо вызвало во мне образ Бориса Пастернака с такой силой, что все мои художественные проблемы вдруг потеряли всякое значение. <…> В конце августа я оставила Берлин и поехала на родину моей души, остров Силт, уже не раз снимавший с меня горести и заботы повседневности. <…> 29 января 1960 года я получила разом два письма, пришедших из Москвы с интервалом всего в два дня[391].
Письмо Пастернака к Ренате от 25 января 1960 года:
Ты пишешь мне дивные письма, Рената. Твои обрамленные золотом стихи о последнем звоне часов в новогоднюю ночь очень хороши. И еще чудеснее описание Рождества в Гамбурге. <…> Спасибо тебе за персов. Ты очень хороша, милый друг, на фотографии в профиль.
Письмо Пастернака к Ренате от 27 января 1960 года:
1. Ах, как тонко, глубоко и правильно и духовно родственно то, что Генрих Гессе высказывает о Готфриде Келлере! Ты знала, чем поддержать меня. Если тебе попадутся мои строчки о Шопене — сравни их с этими словами Гессе.
2. Полтора года тому одна американка, прочитав «Охранную грамоту», сообщила, что Венеция осталась такой, какой я ее видел, но фиалки же нигде, даже в Парме, уже не пахнут так, как они пахли в годы моего отрочества и еще пахнут в «Охранной грамоте».