Тристан рассказал ей о том, как в прошлом семестре они ставили «Бурю» в колледже, и он под всеобщие аплодисменты и возгласы одобрения появился на сцене обнаженным. Молодой одаренный режиссер-постановщик этого спектакля, который, однако, был очень подвержен настроениям, безумно влюбился в него и бросился в реку, когда узнал, что Тристану нравятся только девушки.
— Там было достаточно мелко, — успокоил он ее. — Он просто промок, и больше ничего. В то время я еще не понимал, что такое любовь. Я не знал, что она делает с людьми.
Все их разговоры сводились к любви. Руфа прекрасно понимала, что Тристан влюблен в нее. Он постоянно смотрел на нее. Он приближался к ней с подчеркнутым уважением. Он находился в состоянии постоянного изумления от силы и красоты своих чувств. Если она случайно касалась его рукой, он краснел до самых корней волос. Он начинал заикаться от волнения, когда она находилась слишком близко от него.
Руфа не видела в этом ничего плохого до тех пор, пока он не признавался ей в своей любви. Она поздравила себя с тем, что ей удается сохранять дистанцию, зная, что это только усиливает его обожание. Она часто ловила себя на том, что она часто смотрит на него, отмечая мельчайшие детали его волнующей красоты: тень, отбрасываемую его длинными ресницами на гладкую кожу, голубые прожилки на внутренней поверхности его локтей. Она остро ощущала его присутствие и чувствовала, что его глаза постоянно следят за ней. Она была уверена, что сможет справиться с ситуацией. Это застенчивое обожание только заставляло ее более отчетливо осознавать разницу в возрасте между ними. От его взглядов у нее захватывало дух, но его незрелость иногда слишком раздражала ее. Ему было всего девятнадцать лет. Два года назад он еще учился в школе. Руфа в то время уже пыталась заработать на жизнь. Иногда она чувствовала себя на тысячу лет старше.
Эдвард казался ей страшно далеким. Когда он звонил ей, Руфа изо всех сил старалась показать заинтересованность в его рассказах о его упорной борьбе с еврократией и бесконечном ожидании в непроветриваемых коридорах с кондиционерами. Все это казалось ей совершенно нереальным, потому что происходило где-то там, за пределами заколдованного треугольника. С искренней самовлюбленностью, присущей молодости, Тристан наполнял весь дом своей любовью. Казалось, сам воздух был пропитан этим чувством.
Весь этот избыток любви, переполнявшей дом, заставлял Руфу еще сильнее желать Эдварда. Их ежевечерних разговоров было совершенно недостаточно. Она старалась не вспоминать слова Пруденс о его «бесчувственности». Он казался ей таким же далеким, как Австралия. Она хотела его, а он, несомненно, хотел ее — ну почему тогда их супружеские отношения развивались так неудачно? В чем бы ни была причина, она твердо решила, что, когда он вернется домой, она сделает все возможное для того, чтобы их отношения стали нормальными.
Посторонний человек не понял бы странности всей этой ситуации. Руфа не приглашала к себе мать и сестер, потому что они моментально поняли бы, что Тристан влюблен в нее, особенно Роза, которая, как ищейка, сразу же чуяла, если между кем-то существовала любовная связь, после всех тех номеров, которые выкидывал Настоящий Мужчина. Чтобы избежать их визитов на ферму, Руфа сама ездила в Мелизмейт, без Тристана. Она рассказывала родным о нем, как о мальчике, не упоминая о том, что этому мальчику уже двадцать лет и ростом он выше нее. Она находила всякие предлоги, чтобы не знакомить его с ними.
К счастью, сейчас почти все внимание Розы было привлечено к новому эпизоду в драме Лидии. Казалось, что замужество Руфы действительно решило все проблемы, и Лидия вдруг пробудилась. В свете перемен на ферме Семпл она вновь вдруг стала решительной и энергичной. Она отправила Линнет к ее отцу с выглаженной и заштопанной одеждой. Помогала Розе смывать из шланга грязь, которая все еще сохранялась на всех поверхностях восстановленного дома. Она готовила, хотя никто ее об этом не просил, причем готовила достаточно хорошо, гораздо лучше Розы. Однажды утром она объявила Руфе, что будет петь в котсуолдском хоре. Это был очень известный и уважаемый хор, которому покровительствовал Эдвард. За неделю до их свадьбы он водил ее в церковь в Сайренсестере, где исполнялась оратория Гайдна «Сотворение мира». Руфа, которая вспомнила этот вечер и множество мужчин и женщин среднего возраста с поджатыми губами, похожими на куриные зады, была очень удивлена ее словами, которые отвлекли ее от мыслей о Тристане.
— Ты шутишь.
— Ты же помнишь, как я любила петь в хоре в школе. Это практически единственное, что я умела хорошо делать, — сказала Лидия. — Так что я набралась смелости и записалась на прослушивание.
— Тебе пришлось пройти прослушивание? Ты пела одна? — Руфа не могла себе представить, что ее сестра, страдающая от безнадежной любви и находящаяся вечно в подавленном состоянии, осмелилась на это.
Лидия захихикала.
— Я ужасно нервничала. Но Фил Хардинг — он дирижер — был очень терпеливым. Я фактически пела с листа по нотам, впервые за много лет. В эту пятницу я пойду на репетицию. Фил божится, что у них там очень неофициальная обстановка. Они начинают репетировать «Реквием» Моцарта.
Руфа уже целую вечность не слышала от Лидии такой длинной речи и тем более очень давно не слышала, чтобы она так много говорила, ни разу не упомянув имени Рэна.
— Поздравляю тебя, — сердечно сказала она. — Я действительно забыла, насколько ты была увлечена пением в хоре в школе Святой Гильдегарды. — Она взяла песочное печенье из стоящей перед ней тарелки. — Помнишь, как на одном из концертов Настоящий Мужчина тоже пел в хоре?
Лидия улыбнулась.
— Месса си-минор Баха — у нас не хватало теноров. Ты помнишь? Он стоял рядом с Нэнси, и они оба так дурачились, что мы чуть не умерли со смеху.
Обе сестры вздохнули. Руфа проговорила:
— Это печенье просто потрясающее.
— Я его пекла сегодня утром вместе с Линнет.
Руфа была просто поражена, услышав о том, что Лидия занималась таким нормальным и организованным делом: пекла печенье вместе со своей дочерью.
— Как тебе удалось не дать ей испортить их?
— Мы испекли по противню, — смеясь, сказала Лидия. — Она повезла свое подгоревшее печенье Рэну.
Руфа серьезно посмотрела на нее.
— Ведь все это не ради Рэна? Только не говори мне, что ты пытаешься вернуть его, превратившись в Найджеллу Лоусон[1].
Лидия продолжала улыбаться улыбкой Джоконды, но в ее добрых потускневших глазах была заметна скрытая твердость.
— Не говори глупости. Я делаю это вовсе не ради него. Я решила, что мне пора начать что-то делать ради себя. — Она говорила запинаясь и очень серьезно. — Найти себя, если хочешь. На протяжении многих лет вы все постоянно твердили мне, что я живу бесцельно, и вы были абсолютно правы. Я не могу слоняться без дела в ожидании Рэна. Я должна продолжать идти вперед ради Линнет.