все это, как мне казалось, было задумано, чтобы произвести на детей неизгладимое впечатление, ведь тогда мы, став взрослыми, все равно будем бояться ставить под сомнение Бога или его земных представителей. И теперь во время службы, преклонив колени в жесткой деревянной скамье, я не могла избавиться от ощущения, что отец Жан стоит прямо у меня за спиной, сверлит взглядом мою спину. И когда я обернусь, ткнет в меня пальцем и скажет: «Ах ты!..»
Однажды в выходные из Обпьера, расположенного примерно в тридцати километрах, к нам в гости приехала на велосипеде через горы племянница Наниссы, моя подружка Мари-Антуанетта. Она была чуть постарше меня, девочка высокая, разумная, практичная, очень уверенная в себе и, похоже, совершенно бесстрашная. Из тех, кто наверняка добьется в жизни всего, и при ней я чувствовала себя защищенной.
— Почему ты все время оглядываешься, Мари-Бланш? — спросила Мари-Антуанетта. Стоял погожий весенний день, мы сидели на траве за Ле-Прьёре и пили лимонад, который приготовила Нанисса, чтобы утолить жажду племянницы после долгой поездки. — Ты вроде как нервничаешь.
— Меня кто-то преследует, Мари-Антуанетта, — тихо ответила я. — Постоянно ходит за мной.
— Ты это о чем? — со смехом спросила она, вероятно думая, что я шучу. — Господи, да кому нужно ходить за тобой?
Я опять огляделась по сторонам, хотела убедиться, что нас не подслушивают.
— Отец Жан, — прошептала я.
Мари-Антуанетта опять рассмеялась.
— Ты шутишь! Отец Жан вернулся в Париж. Нанисса говорила, что твой отец отослал его два месяца назад и больше он не вернется. Повезло тебе, что больше нет уроков! Сплошные каникулы, да?
— Отец Жан здесь, — ответила я. — Он вернулся. И шпионит за мной. Ходит по пятам, повсюду. Держу пари, он и сейчас за нами подсматривает.
Невольно Мари-Антуанетта проследила мой взгляд.
— Ты в самом деле меня пугаешь, Мари-Бланш. О чем ты говоришь? С чего ты взяла, что он за нами подсматривает?
— Не знаю. Я не уверена. Не могу толком его разглядеть, просто знаю: он здесь. Может, в кустах возле речки. Но ты не смотри, Мари-Антуанетта, ведь он просто исчезнет. Его можно заметить только краем глаза.
— Кузиночка, у тебя невероятно буйная фантазия. Ты не можешь увидеть его по одной простой причине: его здесь нет. Ты видишь его в воображении, а не глазами. — Она встала. — Идем со мной, Мари-Бланш, — заговорщицки сказала она, неожиданно повернулась и, размахивая руками, побежала вниз по склону к речке. — А ну, выходи, выходи, где бы ты ни был! — кричала она. — Мы знаем, ты здесь, отец Жан! Выходи! Покажись! — Она рассмеялась и покатилась по траве, крича мне: — Видишь, Мари-Бланш, никого здесь нет! Спускайся и посмотри сама.
Я встала и спустилась к ней.
— По-твоему, священник — чародей? — спросила Мари-Антуанетта. — Думаешь, он может исчезнуть по волшебству, а потом появиться вновь? — Она щелкнула пальцами.
— Может быть, — ответила я, — не знаю.
— Не говори Наниссе, что я так сказала, — шепнула Мари-Антуанетта, — она женщина набожная. Но, по-моему, отец Жан самый обыкновенный священник, нет у него никакой особенной силы. Он уехал, Мари-Бланш. Так что бросай эти глупости и забудь о нем.
Признаться, после разумных объяснений Мари-Антуанетты мне полегчало. Я ведь слишком много времени проводила одна, пугливая девочка с настолько живым воображением, что оно мне вредило; девочка, о которой часто будут говорить, что она как «натянутая струна». Позднее, спустя годы, я начну пить, чтобы притупить воображение, ослабить натянутые струны.
Замок Марзак
Тюрзак-ан-Перигор, Франция
Декабрь 1928 г
1
Юридические процедуры тянулись больше года, и в конце концов папà проиграл сражение за опеку надо мной. Тот факт, что мамà бросила нас, говорил в его пользу, но решающую роль в суде сыграли показания отца Жана. Будто его свидетельств об эксцентричном поведении папà в доме — хождении голышом и пьянстве — было недостаточно, священник также сообщил о побоях, полученных от папà. Избиение священников шокирует даже самый светский суд. Кроме того, поверенные мамà подчеркнули, что после увольнения отца Жана мы вообще лишились какого бы то ни было учителя, а ведь я определенно была в том возрасте, когда необходимо посещать школу. И конечно же, папà отнюдь не помогло, что перед судом он явился в костюме с галстуком, но в неизменных сандалиях.
Папà сохранил опеку над Тото, поскольку он был младшим и к тому же сыном, хотя и здесь присутствовала толика иронии: годами ходили неподтвержденные слухи, что мой братишка на самом деле вовсе не сын моего отца, а сын египетского князя по имени Бадр эль-Бандерах, прежнего поклонника мамà, с которым она поддерживала связь после того, как вышла за Ги де Бротонна, и до того, как сбежала с Пьером де Флёрьё. Тото действительно мало походил на де Бротоннов, волосы у него были курчавее, чем у нас, вздернутый носик, как у мамà, и оливково-смуглая кожа, в самом деле наводившая на мысль о возможном арабском влиянии.
Поскольку суд не желал полностью разлучать брата и сестру, поверенные выработали условие, согласно которому я буду проводить часть своих каникул в Ванве с папà и Тото, а Тото — некоторое время с дядей Пьером и мамà.
Я грустила, что расстанусь с папà, Тото и Наниссой, но в глубине души была в восторге от того, что часть года буду жить то в Париже, то в фамильном поместье дяди Пьера, замке Марзак в Перигоре. Я уже гостила там у дяди Пьера и мамà, и Марзак оказался чудесным местом, полным света и волшебства; он был еще старше, чем Ле-Прьёре, однако с совершенно иной атмосферой, с призраками куда менее мрачными, нежели угрюмые духи предков в Ле-Прьёре. Взрослым такие вещи объяснить трудно, но дети чувствуют их нутром, и лишь в конце жизни можно надеяться, что мы воссоединимся с духовными сущностями нашего детства.
Поскольку я знала, что разлучаюсь с папà, Тото, Наниссой и Ле-Прьёре не навсегда и всегда могу вернуться, означенное условие казалось мне превосходным решением. Точно так же меня окрыляла перспектива, что я пойду в школу, где, несомненно, познакомлюсь с ровесницами. Ведь помимо любимой кузины Мари-Антуанетты, друзей у меня не было.
Меж тем как приближался отъезд в Париж, собирали чемоданы и минута прощания была уже не за горами, меня больше всего тревожила мысль, что я действительно буду жить с мамà. За все годы мы нечасто бывали вместе, и знала я о ней в основном то, что говорил папà, когда был пьян и зол на