Читать интересную книгу Псалмы Ирода - Эстер Фриснер

Бекка смешалась, она не в состоянии была прочесть это послание, хотя губы девушки двигались весьма отчетливо.

— Я знаю, как выглядят слова, — объяснила девушка. — На губах.

— Тебя научил Виджи?

Смех девушки был смесью визга и скрипа:

— Он учит меня быть его собакой. Он пускает меня в кровать, только когда я могу принять в себя его штуку. А они еще зовут его маленьким человечком! — От ее жуткого хохота дрожали стены.

Бекка уже стала жалеть, что она вообще начала этот разговор с девушкой Виджи.

— Ты была бы мертва, если бы не он, — сказала она, хотя Червь, что сидел в ней, уже высекал своим железным языком мелкие злые искры: «Как бы гордилась Хэтти, если бы могла слышать тебя! Как это прекрасно — защищать мужчину от неблагодарной женщины! Вот она — моя девочка, — истинная дочь Праведного Пути!»

— А я и так рано или поздно умру! — Девушка отбросила возражение Бекки как ветер — полову. — Как только они решат. — Она указала подбородком на окно, выходившее на хутор Благоговение. — Они определяют мою жизнь, они определяют мою смерть, они решили, что будет хорошо, если этот недомерок возьмет меня к себе, чтобы трахаться (это слово вызвало краску стыда у Бекки) и засунуть в меня ребенка. — Она перегнулась через Шифру и с нежностью во взгляде, достойной самой Богородицы, промурлыкала: — Но я решила, что его ребенок должен умереть.

— Ты… убила его? — Бекка почувствовала, как привычная ровная пульсация ее сердца внезапно оборвалась. Девушка не ответила. Бекка заставила себя снова поднять лицо и дать ей прочесть вопрос на губах:

— Ты убила ребенка Виджи?

— А тебе-то что? Эту я не убью. Эта — не его ребенок.

— Но во имя самого Неба, почему?

Прежде чем ответить, девушка одним пальцем нежно заставила Шифру отпустить левый сосок и переместила ее к правому.

— Я же сказала тебе. На этот раз решала я. Не он. Не они. Когда ребенок вышел из меня, я задушила его бечевкой. Ну и что? Еще один голос, который я слышу. Ты же знаешь — ночные голоса с холма.

Бекка не могла бы сказать, что поразило ее больше — спокойное признание девушки в хладнокровном убийстве или тот вопрос, который теперь ей предстояло задать, и еще не полученный ответ на него, которого она так боялась…

— Какие голоса? Какой холм?

Резкие черты лица девушки выразили огромное удивление:

— Ты не знаешь? Холм, куда они складывают кости детей. Это их голоса. Я слышу их.

— И я тоже. Мое имя… Та ночь бдения, что давно миновала… Я слышала их плач. И они плакали обо мне…

Девушка расхохоталась прямо Бекке в лицо:

— Сумасшедшая! Вроде меня. Ладно, тем лучше. Ты никому не расскажешь, как я убила своего ребенка, а я буду хорошо заботиться о твоем. Честно. Да все равно, даже если ты и расскажешь, что я с тобой говорила, они решат, что ты спятила. Все же знают, что я не могу говорить, — заключила она уверенно.

Больше Бекка от нее ничего не узнала. Гилбер и Виджи явились домой по прошествии полусуток, незадолго до заката. Карлик собрал им продовольствие и вещи на дорогу, понемногу таская их с хуторских складов. Он же пересказал им разные слухи, которые могли помочь им выбрать более безопасную дорогу к Побережью. Уроженец лесов — Гилбер — на месте изучил начало тропы, которая вела от Благоговения к океану.

— Он показал мне карты, а я ему — какой из городов Коопа связан с Праведным Путем. Бекка, — сказал Виджи, — вы сможете добраться туда месяца за два, если пойдете быстро.

— При удаче примерно так, — вмешался Гилбер.

— Удача? А хочешь, я отстегну тебе полную тыквенную фляжку моей удачи, чтоб путь был полегче? — Виджи подмигнул Бекке, но ей даже думать не хотелось об острозубом оскале этого счастья Виджи, об остром ноже, который оно носит, о той отточенной ненависти, которую это счастье накопило в сердце своем ко всем мужчинам, лишившим его права на выбор, кроме самого последнего.

Она готова была немедленно покинуть этот дом, и с радостью. Теперь, как никогда раньше, она ощущала физическую потребность добраться до города, найти Елеазара, с его помощью побудить всесильных горожан проводить ее до Праведного Пути и очистить Праведный Путь от скверны. Необходимость оставить Шифру на попечение немой приводила Бекку в ужас; брать ребенка с собой в город было нельзя, но что будет тут с брошенной девочкой?

— Но куда же ее девать? — вопрошало ее собственное темное «я». — Даже когда Праведный Путь будет очищен, разве в нем найдется место для калеки?

«Должно же быть такое место! — упрямо кричала Бекка самой себе. — Должно быть! Мне просто нужно время, чтобы продумать это хорошенько».

«Тут и думать нечего», — сказал Червь очень мягко и показал это место Бекке. И черный призрак Поминального холма преследовал ее во снах, пока она не покинула Благоговение ради дальних краев.

24

Слышал я, что Бог повелел Аврааму принести ему в жертву сына своего Исаака; заметьте, что у Авраама было двое сыновей, хотя старший был чернее полуночи в коровьем брюхе, да и времена были тяжелые. Но если у человека остается один сын, это не так плохо, и даже не имеет значения, какого он цвета. Это лучше, чем если оба сына умрут с голоду, раз нечем ему накормить обоих. Так что тут все ясно. Но Авраам, как вы знаете, не был христианином, а потому он сказал Богу: «Нет!» Гордыня это, вот что: думал, будто ему известны ответы на все вопросы, как все эти люди. И тогда Бог… ну, я полагаю, Он считал, что пока следует Ему сделать вид, что ничего особенного не случилось, потому что если Он уничтожит Авраама, то тогда, ясное дело, не появятся на свет ни Давид, ни Сын Человеческий, который должен был произойти из рода Давидова. А если б он и появился, то тоже был бы черным, а уж это… ну это было бы богохульством. А Сын Человеческий должен был появиться обязательно, ибо так предсказали Пророки. Поэтому Бог послал Аврааму и сыновьям его, чтобы прокормиться, большую жирную овцу. Так говорится в Писании. Можете сами прочесть и убедиться.

— Да не убьет же он тебя, — поддразнивал Гилбер, протягивая Бекке листик.

Бекка сидела на корточках, с подозрением рассматривая зубчатые края листа. Он совсем не походил на то, что ей приходилось видеть дома.

— Что это такое? — спросила осторожно.

— Думаешь, я тебя отравить хочу? — расхохотался Гилбер. — Столько времени мы с ней одни в пути, я ей ни разу грубого слова не сказал, ни разу не оскорбил ее права на уединение, а она все еще не верит мне, — обратился он к обступившим их деревьям.

По правде говоря, она ему действительно не доверяла. Думая о прошлом, она с большим трудом могла припомнить человека или поступок, которым она могла бы доверять. Вещи, казавшиеся ей надежными, как земля под ногами, вдруг разлетались на куски, как стекло, так что ей приходилось ступать босиком по блестящим острым, как нож, осколкам, и это было похоже на спуск в самый что ни на есть всамделишный ад.

«Город, — думала она. — Вот там я всегда буду знать, где правда, где ложь. Горожане, они все расставят по местам, и тогда…»

А что тогда? Эта мысль была, как туннель, ведущий в ночь. И у нее не хватало мужества дойти до его конца. Лучше мысленно вернуться к настоящему и к этому листику сорной травы, который Гилбер хотел засунуть ей в рот.

— Я только хочу знать, как ты называешь его. — Она сложила руки, демонстрируя решительное и упрямое неприятие. — И пробовать не стану, пока не скажешь.

— Ты полагаешь, что одно название вещи доказывает ее полезность?

— Оно делает ее знакомой, и для меня этого достаточно.

Гилбер с видом отчаяния закатил глаза и, откусив большой кусок пилообразного листа, стал жевать его с видимым удовольствием.

— Львиный зуб, — сказал он. — Листья одуванчика, насколько мне известно, никогда и никого еще не убивали. Дома моя мама посылала нас собирать их бушелями. Да они к тому же и вкусные… Впрочем, если ты предпочитаешь жевать пересохший хлеб до самого океана…

Бекка выхватила у него из рук остаток листа и храбро сунула его в рот. И тут же поняла, что только ради того, чтобы изгнать изо рта его вкус, она готова питаться застревающим в горле сухим черным хлебом Виджи аж до Судного Дня. Все что угодно, лишь бы избавиться от этого вкуса! И все что угодно, лишь бы стереть это выражение насмешливого превосходства с лица Гилбера Ливи.

Все что угодно, только не эта горечь, от которой ее щеки втянуло внутрь, а рот наполнился слюной. Вкус этого львиного зуба был горше самого горчайшего греха! Она сжала губы, но щеки ее распирало от полуразжеванной зеленой массы. Гилбер закусил губу, чтоб удержаться от смеха. Она выплюнула бы эту гадость прямо ему на сапоги, если бы хитрый огонек в его глазах не говорил ей, что он ждет от нее именно этого.

Да будь она проклята навеки, если доставит этому полумужчине такое удовольствие! Еще раз двинув челюстями, она протолкнула всю эту мерзейшую массу в желудок.