Читать интересную книгу Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты - Лев Толстой

— Ну что ж вы молчите? — крикнул полковник[1534]. — Кто у вас там в венгерца наряжен?

— Полковник... — голос оборвался у капитана.

— Ну что полковник? Полковник, полковник, а что полковник, никому не известно.[1535]

— Полковник, это разжалованный... — выговорил капитан с таким видом, как будто для разжалованного могло быть допущено исключение.

— Что он в фельдмаршалы разжалован что ли? Или в солдаты? А солдат, так должен быть одет как все, по форме.

— Полковник,[1536] вы сами разрешили ему походом.

— Как разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, — сказал полковник,[1537] остывая несколько,[1538] — разрешили... вам что нибудь скажешь, а вы и... Вот всегда так, молодые люди, что нибудь скажешь, а вы и, что? — сказал полковник, снова раздражаясь.[1539] — Извольте одеть людей прилично. — И полковник, оглянувшись на адъютанта, своей вздрагивающей походкой, выражавшей всё таки не безъучастие к прекрасному полу, направился к рядам 3-й роты.[1540]

— Как[1541] стоите? Где нога? Нога где? — закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек на пять не доходя до[1542] солдата, одетого в[1543] синеватую шинель. Солдат этот, отличавшийся от других свежестью лица и шеи и длиною вьющихся белокурых волос, медленно выпрямил согнутую ногу и прямо светлым и наглым взглядом весело смотрел на лицо полковника. Отвесно прямая черта его верхней губы в середине клином опускалась на нижнюю, в углах губ оставались две улыбки.[1544]

— Зачем синяя шинель? Долой! Фелдвебель...

— Полковник разрешил.

— Опять! Я вам дам...

Но в это мгновение полковник поравнялся с Долоховым и глаза их встретились. Полковник замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.

— Извольте переодеться, прошу вас.[1545]

— Едет! — закричал махальный.

Полковник выбежал вперед, выпрямился, вынул шпагу с счастливым решительным лицом, на бок раскрыв[1546] рот, и из затянутой мундиром выпуклой груди зазвучал такой страшно сильный голос, что ясно было: что бы ни предлагали полковнику в награду, чем бы ни угрожали полковнику, он не мог закричать громче этого.

— Смирно! — закричал полковник.

По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибко рысью ехала высокая, голубая, венская коляска цугом. За коляской скакала свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в белом мундире. Они о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся в то время, как он, тяжело ступая, спускал ногу с подножки.

По тому, как полковник салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь и прижимая руку к козырьку, как он, наклоненный вперед, ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как вздрагивал при каждом слове и движении главнокомандующего, видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника.

Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии срав[нительно]

* № 20 (рук. № 60. Т. I, ч. 2, гл. III).

<и аристократическом обществе, как понял князь Андрей из разговора высшего венского общества, зависел преимущественно от его внешней ничтожности, не самим им признаваемой плебейской незначительности, соединенной с трудолюбием и немецкой честностью; его считали только хорошим исполнителем и добросовестным теоретиком, почти маниаком своих военных теорий. Князь Андрей знал, что Кутузов заседал несколько раз в том знаменитом Гоф Кригсрате, над которым так ядовито подтрунивал его старик отец и, хотя не знал подробностей прений в этом военном совете, он замечал, что все были довольны Кутузовым за его непривычную после Суворова уступчивость, и казалось ему, что Кутузов смотрел на все эти совещания только, как на необходимую формальность, и был вполне уверен в своей будущей свободе действий. На придворных балах, на которых должен был присутствовать князь Андрей, он встретился с своими соотечественниками и знакомыми дипломатического корпуса. Его поражало их спокойное, роскошное житье, с светскими венскими интересами, не имеющее ничего общего с предстоящею войной, бывшею для князя Андрея главным делом жизни. Возвратившись к войскам, он испытал чувство удовлетворения и успокоения при виде серых шинелей, штыков, зеленых лафетов и кавалерийских, замундштученных лошадей. Но несмотря на братское, почти нежное чувство, которое возбуждал в нем вид каждого, даже темного, пехотного офицера, он и к своим штабным товарищам оставался так же надменен и чужд, как и прежде.

Они обходили, делали смотры по дороге, обгоняли войска и наконец пришли к Браунау. Князю Андрею было странно видеть в этом маленьком городке установившуюся светскую жизнь с дамами и праздниками, средоточием которых был Кутузов. Он старался избегать этих празднеств, через каждые четыре дня дежурил в приемной и проводил свое время за комментариями Кесаря и за соображениями для предстоящей кампании, которые он делал, как будто бы составить план войны и исполнить его было его назначение.

Несмотря на близость его к главнокомандующему, он имел мало сведений, как и все приближенные к Кутузову, об общем ходе дела. В первых числах октября только Кутузов дал ему письмо от герцога Фердинанда для того, чтобы перевести его по русски. Письмо было следующего содержания>

«Die Kaiserliche Königliche Armee hatte sich bisher den wichtigen Vortheil verschafft Meister von der Iller, von Ulm und Memmingen zu sein um zusammengehaltene Kräfte zu behalten und sich nicht durch die Deckung Tyrol’s schwächen zu müssen. Der Feind findet nicht für gut diese Stellung mit offener Stirne anzugreifen. Er will sie tournieren und hiedurch unsere Vereinigung mit der Russisch-Kaiserlichen Armee verhindern, wozu Bonaparte durch den Durchbruch der einen seiner Armeen durch das Preussisch-Anspachsche sich die Möglichkeit verschafft hat, weil er die Vereinigung seiner beiden Armeen früher bewirkte.[1547]

Wirklich dürfte also unsere Vereinigung mit der Russischen Kaiserlichen Armee für den Augenblick verhindert oder da die beiden feindlichen Armeen bereits vereinigt und Meister von Donauwörth sind, gefährlich werden, solche alsogleich aufzusuchen — oder die Kaiserlich-Russischen Colonnen in der Verfassung wie sie ankommen gleich augenblicklich vom Inn vorrücken zu lassen. Indessen haben wir in dem Lande vom Lech bis tief in Schwaben auf längere Zeit zu leben als es uns nöthig sein kann, bis die Kaiserlich-Russische Armee am Inn mit Allem versehen und thätig zu werden vermögend sein wird.[1548]

Wir haben vollkommen zusammengehaltene Kräfte, nahe an

70,000 Mann um den Feind wenn er an dem Lech passierte, angreifen und schlagen zu können. Wir können, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil auch von beiden Ufern der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren. Mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passierte, die Donau übersetzen uns auf seine Kommunikations-Linie werfen, die Donau unterhalb repassieren um dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Alliirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alsobald vereiteln. Wir werden auf solche Weise dem Zeitpunkt, wo die Kaiserliche-Russische Armee ausgerüstet sein wird, muthig entgegenharren und sodann leicht gemeinschaftlich die Möglichkeit finden dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient.[1549]

Diesemnach wäre es nothwendig dass die Kaiserlich-Russische Colonne die Vorsicht brauchte jedoch wo möglich nicht bei Braunau, sondern Mühldorf hinter dem Inn sich zu sammeln mit der Oesterreichischen Kavallerie und Artillerie, die zu ihnen stossen kann, und mit den noch rückwärts befindlichen Pontons sich ausrüsteten — wo sie dann versehen mit Kaiserlich-Königlichen Kavallerie und Artillerie sehr bald thätig werden können. Übrigens ist die Kaiserlich-Königliche Armee in der mögligst besten Fassung und Stimmung und mit voller Zuversicht können wir eben dasselbe von der Kaiserlich-Russischen hoffen, so wie uns um die erwünschte Vereinigung bald zu erlangen nichts schwer und unmöglich sein wird.

Güntzburg den 1805

E. H. Ferdinand.[1550]

* № 21 (рук. № 61. Т. I, ч. 2, гл. IV).

[1551]Он взволнованной походкой, в своих солдатских рейтузах и растегнутой гусарской куртке, побрякивая шпорами, ходил по маленькой комнатке от двери к углу у высокой немецкой хозяйской кровати, на которой, увернув голову с одеялом, спал Денисов, изредка останавливался перед походным зеркальцом, стоявшим у окна, нагибался, вглядывался в себя, проводил рукой, захватывая кончики, по отростающим, рыжеватым усам и проводя рукой по голове, на которой прежде были длинные волосы, а теперь коротко обстриженная щетинка, испуганно оглядывался, не видал ли его Денисов, и снова начинал ходить, улыбаясь сам себе.[1552] Nicolas был взволнован особенно ясно пришедшим ему нынешнее утро после поездки за фуражем[1553] и при ярком осеннем солнце сознанием того, что он гусар молодец, какие редко бывают, что все солдаты гусары — молодцы, как и все русские вообще, что офицеры его полка, а особенно эскадрона — Шен,[1554] Денисов — милые, добрые, благороднейшие рыцари люди,[1555] все, исключая Телянина, ну, да что — один. А всё отлично жить в полку... Отлично. И что бы мне сделать?

Проходивший мимо окон Никита с кофеем застал его глядевшимся опять в зеркало, но хотя видимо и не обратил на это обстоятельство никакого внимания, Nicolas покраснел и, продолжая ходить по комнате, начал насвистывать свой любимый air[1556] из Jocond'ы, который он певал с Наташей и, когда пришел Никита, он долго не брался за кофе, всё насвистывая так хорошо, верно, как могут свистать только люди с большим музыкальным талантом.[1557] То он свистал один, то другой голос, то губами подделывал весьма похожо партию оркестра и особенно контрбаса.