А вот Парацельс был врачом и знатоком лекарственных трав, ему наука многим обязана. «Азот» — это тайное имя, обозначающее нечто вроде: Божественная сила и мощь. Иногда его употребляют как название и
Lapis mineralibus — философского камня, и эфира.
— Вон как, — пробормотал Хаф. — Честно сказать, все это мне мало о чем говорит. Ну, да ладно. Главное, что инструмент у нас получился и может тебе пригодиться в работе.
— Еще как пригодится!
Хаф, озираясь украдкой, прошел мимо хозяйственных пристроек к кладовой. У порога он остановился и, невольно понизив голос, спросил:
— Феба, ты тут?
Как он и рассчитывал, из-за двери не раздалось ни звука. Он затаил дыхание и вошел вовнутрь.
С тех пор как Витус с друзьями гостили у него, запасы в кладовой несколько оскудели. Зато Фебе теперь было здесь вольготнее, чем вначале.
Хаф так разволновался, что не сразу нашел то, что было ему нужно.
— Да где же они, где? Вроде бы были здесь… или тут?.. — отчаянно шептал он, в который раз обшаривая себя со всех сторон.
Наконец пропажа нашлась заткнутой сбоку за лямку фартука. Это были цветы, чья пышная красота уже изрядно помялась. Но Хаф этого не замечал. Его могучие руки с сильными пальцами, которые с необычайной ловкостью могли держать самые мелкие металлические детали, беспомощно пытались собрать растрепанный веник в букет. Он глубоко вздохнул и уже наклонился, чтобы положить плод своих неимоверных усилий на изголовье Фебиного ложа, как вдруг за его спиной раздался голос:
— Ха-аф? Что ты там делаешь? Случилось что или что там?
— А-а-а… Э-э-э… Нет… Да…
Хаф покрылся холодным потом с головы до пят, судорожно запрятывая цветы под фартук: на то, чтобы вручить свое подношение из рук в руки, у него никогда не хватило бы смелости. Уж лучше он придет в другой раз.
— Просто хотел посмотреть, как ты… Как тут устроилась, хотел посмотреть…
— Да ты что, Хаф? Сам же обустроил мне эту каморку.
— А, ну да. Только с тех пор здесь стало гораздо больше места, как… э-э…
Он чуть было не выпалил «как запасы уменьшились», да вовремя спохватился, ведь это прозвучит так, словно он упрекает. А он, напротив, очень даже рад был своим гостям.
— Ага… хм… э-э… — Он все еще не знал, как выкрутиться, — …как ты все здесь устроила.
Хаф в смятении покрутил головой. Все предметы, окружавшие постель, говорили о том, что здесь живет молодая девушка. Тут стоял ящик, перевернутый на попа и превращенный в столик, внутри него аккуратно уложена парочка платьев, которые Феба сшила сама из найденного в хозяйстве Хафа куска холстины. На ящике — отполированное до блеска металлическое блюдо, днище которого служило зеркалом, перед импровизированным зеркалом — две наполовину оплывшие свечи, а к ним кремень и кресало, чтобы зажигать.
Феба, проследив за взглядом Хафа, кивнула:
— Да, Хаф, правда, места стало много. По крайней мере мне хватает. А ты-то что хочешь, а?
Хаф стоял с опущенными плечами. Тысячи мыслей крутились в его голове, и ни одной толковой. Наконец он сдался:
— Не привычный я говорить, то есть, ну, я хотел сказать, говорить с женщинами, с той поры как моя…
— Как твоя жена умерла, да, Хаф? Этого ты никак не можешь сказать, да? — пришла ему на помощь Феба.
Он молча кивнул.
— Ну ладно, давай! — Феба попросту усадила его на свое ложе. — Давай, расскажи. Феба слушает, даже если ты будешь говорить до турецкой Пасхи.
Губы Хафа зашевелились, но не произвели ни звука. И снова Феба пришла на помощь:
— Давно это случилось, Хаф?
— Уже одиннадцать лет как, — сдавленный голос Хафа скорее походил на шепот.
— Но это же чертовски давно! — воскликнула Феба. — И раз уж ты столько лет не можешь забыть, значит, сильно любил ее, а?
— Да, сильно. Она была моя голубка, моя единственная, — голос Хафа немного окреп. — Мое сокровище, текеста-скво. Ее, как и меня, судьба забросила в Гавану.
— А как ее звали? — участливо спросила Феба.
— Сика, — Хаф провел рукой по глазам. — Сика ее имя. С той поры… С той поры я не произносил его.
Феба сжала его руку.
— Но Гавана, этот крикливый, беспокойный порт, нам обоим был не по душе… чтобы жить в нем. Это мы сразу поняли. Может, поэтому и сошлись… С первого взгляда друг друга поняли. А ведь ни я, ни она не знали языка другого.
— Я понимаю. Шум да гам — он не для каждого медом мазан.
— Нет-нет, не думай, Сика была женщина сильная. И красивая, по-настоящему красивая. Только красота ее больше шла изнутри, если ты понимаешь. Она была спокойная и прямодушная, и всегда на моей стороне, если понимаешь.
— Понимаю, Хаф, понимаю.
— Она умела работать за двоих, а на губах все равно всегда была улыбка… для меня улыбка. Я знал, что могу пойти хоть на край света, и она пойдет за мной. Мы хотели быть вместе, вместе наладить нашу новую жизнь.
— Как красиво! Чувство такое красивое, я имею в виду.
— Я выбрал это место между Номбре-де-Диос и Пуэрто-Белло, потому что надеялся, что буду получать заказы из обоих городов. Постепенно мы обживались, хотя в первое время и было тяжело. Я корчевал лес, строил дом, оборудовал кузницу — все давалось потом и кровью, но я не отступал, потому что Сика всегда была рядом со мной и всегда со своей верной, доброй улыбкой.
Первые клинки я продал где-то через год после того, как мы начали. Они попали в руки английских пиратов, галеон которых стоял на якоре у здешних берегов. Через год у нас родилась дочка. Я назвал ее Сика, как звали и мою любимую жену.
— Как это прекрасно, иметь доченьку, как прекрасно!
— Да, я был тогда счастливейшим человеком на земле. Все, за что бы я ни брался, мне удавалось. Заказчиков из Номбре-де-Диос и Пуэрто-Белло становилось все больше. Впервые в жизни я был хозяином и работал на себя и свою семью. И у меня была Сика с ее улыбкой и маленькая дочь. Еще через год родился Джон, наш сын. Его я назвал в честь своего отца, а отец мой тоже был на свой лад удачлив. А три недели спустя… три недели… — голос Хафа сорвался.
Феба ласково обняла его за плечи:
— Случилась беда, да? Большая беда? Если не хочешь говорить об этом, можешь не говорить.
— Нет, я расскажу, расскажу… Помнишь, я сам тебе как-то сказал, что от этого становится легче.
— Ясное дело, помню.
— Потом, через