Сейчас, в этой комнате, полной сумеречных теней, он кажется куда моложе, чем я его запомнила по первой встрече. И до изумления, обезоруживающе похож на портрет того падшего ангела…
– Слушаю вас, Елизавета Васильевна, – произносит он очень вежливо. – Итак, вы говорите, будто…
Прежде чем ответить, я оглядываюсь. О господи! Смольников сидит в углу, опустив лицо в колени, безвольно вытянув вперед связанные руки. Его голова непокрыта – я вижу растрепанные черные волосы, которые кудрявятся на его затылке и на шее.
У меня начинает странно щемить сердце. Такого я никогда не испытывала. Почему? Что это значит?
Но сейчас мне некогда исследовать природу моих чувств. Я должна бороться за жизнь. За свою жизнь и жизнь Георгия…
– Итак, я жду! – торопит меня Лешковский.
Я отворачиваюсь от Смольникова и смотрю в лицо нашего врага.
– Нам известно, что вы все: и вы с сестрой, и господин Вильбушевич, и убитый Сергиенко – несколько лет назад жили в Минске, – быстро говорю я, вытянув вперед руки, уверенная, что Лешковский развяжет их, однако он не обращает на них никакого внимания, и я опускаю их, чтобы не стоять перед ним, словно попрошайка. – Вчера в Минск послан телеграфный запрос, ответ на который придет нынче ночью или завтра утром. И если удастся установить, что корни случившегося тянутся еще к тем временам, что у вас были давние причины расправиться с Сергиенко, то вы все будете немедленно арестованы.
– Отчего же все? – пожимает плечами Лешковский, неотрывно глядя в мои глаза. – Какая связь между, к примеру говоря, мной – и каким-то Сергиенко? А Красильщиков? А Вильбушевич?
Я ужасно зла на то, что руки остаются связанными: у меня затекли кисти, поэтому ляпаю, не подумав:
– Насчет Виллима Яновича-то все ясно… вы клееночку на кухне когда сменили, сударь?
Он даже пошатнулся!
– Да, – произнес после небольшой паузы. – Не зря всполошилась Дарьюшка. Эта дама избыточно востра.
– Не волнуйтесь, – хладнокровно говорит Лешковский. – Свои наблюдения Елизавета Васильевна всяко не успела никому поведать. Только мы являемся свидетелями ее откровенности. Вы вполне можете немедленно поехать домой и новую клеенку убрать, а положить любую другую, бывшую в употреблении. Возьмите хоть у меня или у Красильщикова. Пусть кто-нибудь докажет, что…
– Да не так это и трудно, – бросаю я, злясь на свою неуместную болтливость, но уже не в силах угомониться: так мне хочется хоть в чем-то одержать верх над этими убийцами. – Нужно только спросить у Маши, горничной Евлалии Романовны, какая у вас клеенка была. Горничные на такие вещи приметливы!
– Вы опять же забываете, что наблюдений и подозрений своих никому передать не можете, – уточняет Лешковский. – Они так и канут в Лету… вместе с вами.
А, так ты решил меня еще и напугать?
– Вы в самом деле так думаете? Неужели не в силах уразуметь, что исчезновение двух работников правоохранительных органов, которые нарочно отправились выведать кое-что о подозреваемом в убийстве, но канули после этого… в Лету, немедленно вызовет страшные подозрения? Искать будут в первую очередь у Вильбушевича, а потом и здесь. Они увидят то же, что видела я, сделают те же выводы, которые сделала я. И окажись вы хоть семи пядей во лбу…
– Вы это в том смысле, что спрятать трупы не сможем? Да ну, бросьте. Кстати, Красильщиков прав. Пачкать руки в крови не стоит. Вы все сделаете сами – якобы по собственной воле!
– Интересно, каким образом вы нас заставите это сделать? – храбрюсь я, хотя у меня поджилки трясутся.
– Уверяю вас, что способы есть. Вы же слышали намек Красильщикова. Можете поверить, что…
Я не успеваю договорить.
– Довольно, Евгений Юрьевич! – раздается голос, в котором… в котором я даже не сразу узнаю голос Смольникова!
Это отнюдь не стон, не жалобный вздох, не мольба – это громкий голос уверенного в себе и своих силах человека.
Я оглядываюсь изумленно… такое же выражение на лицах окружающих мужчин.
Смольников уже не сидит, поникнув, в углу – он стоит, прислонясь к стене. Руки у него связаны, в отличие от моих, за спиной, однако впечатление такое, что он просто-напросто небрежно заложил их за спину – и свысока, иронически поглядывает на ошеломленных людей.
– Георгий… – слышу я свой голос, больше похожий на легчайший выдох.
Он бросает на меня быстрый взгляд, мгновенная улыбка трогает его губы – и вновь глаза с вызовом устремляются на наших мучителей.
– Черт! Вы обманули нас! – возмущенно кричит Красильщиков, и это его возмущение настолько смешно, настолько нелепо, что по губам Смольникова вновь скользит ухмылка – на сей раз сардоническая.
– Совершенно верно, – кивает он. – Я очнулся давно – достаточно давно, чтобы внимательно выслушать все, что здесь говорилось: все разумные доводы Елизаветы Васильевны – и все ваши бессмысленные возражения.
– Неужто бессмысленные? – вскидывает брови Лешковский, который быстрее других (и уж конечно – быстрее меня!) умудрился овладеть собой.
– Совершенно, – с уничтожающем выражением говорит Смольников. – Абсолютно! И я вам сейчас это докажу. Тут есть одна тонкость, которую не знала Елизавета Васильевна. Вернее, не успела узнать: я хотел сообщить ей это лишь во время нашего возвращения от госпожи Марковой. Но не смог сего сделать – по причинам, от меня не зависящим. А новость такова: телеграмма в Минск отправлена, это первое, а второе – нынче днем на нее уже получен ответ. Сия срочная и секретная телеграмма все поставила по местам в нашем расследовании.
Вильбушевич и Красильщиков обмениваются затравленными взглядами, однако Лешковский, раз надевши на себя маску невозмутимости, уже не снимает ее.
– И что ж там такое, в той телеграмме? – вопрошает он как бы даже с иронией. – Я понимаю, она секретная, но неужели вы будете так жестоки с нами, вашими жертвами, и не откроете нам интригующей тайны?
– Я ее охотно открою, – предупредительно отвечает Смольников. – Но прежде позвольте задать вам вот такой вопрос: насколько глубоко ваше взаимное доверие? Готовы ли вы позволить мне рассказать другим то, что доселе было известно только каждому из вас? Поведать это во всех подробностях, никого не щадя, ничего не скрывая? А может быть, вы предпочли бы, чтобы какие-то тайны все же остались entre nous? [18] Прошу учесть вот что: даже если, выслушав меня, вы по-прежнему будете упорствовать в решении избавиться от нас с Елизаветой Васильевной, даже если сделаете это, все равно – прежнее доверие между вами не воскреснет. И за те короткие часы, которые останутся до вашего ареста, вы перегрызетесь, словно пауки в банке. А на следствии и на суде будете валить вину друг на друга, топить других и выгораживать себя. Поверьте мне, господа, я знаю, что говорю, ибо нечто подобное видел в жизни – и не один раз!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});