Ни здесь, ни где-то еще. Господи.
– Прости. У меня в голове все вертится слово «заурядный». Ты сказала, что я заурядный.
– Может, для Нью-Мексико ты незаурядный. Но не для Верхнего Вест-Сайда Манхэттена…
– Прости. Меня это слово просто в бездну швырнуло. В бездну серости. Серую бездну.
– Ну вот, Генри, ты впервые за все это время сказал что-то интересное.
– Может, просто дашь мне немного времени?
– Нет, Генри. Время не сыграет нам на руку. Я буду лишь больше злиться. Давай разойдемся, пока наши отношения не стали токсичными.
– А разве вот это все не токсично?
– О нет. Ничего подобного.
Что посеешь, и так далее: потом она узнала, что Андре поебывает не одну, а сразу двух работающих в ресторане официанток. Часто после закрытия.
– О боже, – сказала она. – А потом ты приходишь ко мне и ложишься в мою постель.
– Нет, нет. – Он вскинул руки, как два миниатюрных щита, блокирующие ее слова. – В другие дни. Не в тот же самый.
Что такого особенного было в некоторых мужчинах? Он был не так уж хорош собой. И все же женщины падали перед ними на колени, словно от них исходил какой-то звериный запах. Он не имел никаких сомнений, никаких дурных предчувствий, просто хотел тебя трахнуть. Это читалось в его глазах. Он не смотрел на тебя как на кусок мяса. Он смотрел на тебя, и в его взгляде было желание.
То, что ее фирма была воплощенным злом, отрицать было невозможно. Ей понадобился всего месяц, чтобы полностью это прочувствовать, хотя она и так сразу все поняла. Три четверти всех дел они вели с «Морган Стэнли», это было первой явной уликой. В самом деле, в ВТЦ их офис находился на этаже под группой банковского регулирования «Морган». Для входа на этаж «Морган» и ей, и ее команде достаточно было просто провести пропуск через считыватель. Ее фирма оказывала поддержку моргановскому отделу контроля корпоративного регулирования. Формально это было их обязанностью. Выполнять условия «Морган». В начале карьеры, в совершенно ином контексте, представляя интересы одного лица в деле комиссии по вопросу равных возможностей занятости, она побывала в офисе «Морган», в мидтауне, и, когда закончилась встреча с кадровиками и корпоративным советом, зашла в лифт, а с ней какой-то наглый партнер с четырьмя подхалимами. Двери закрылись, пару секунд стояла тишина, и он недовольно процедил: «Я плачу этим чертовым юристам не для того, чтобы они мне говорили, что я чего-то не могу сделать. Я им плачу, чтобы они нашли способ, как это сделать».
Она стояла сбоку и чуть позади, присмотрелась к нему: он ее не замечал. И скорее всего не заметил бы даже лицом к лицу. Ростом он был ниже всех своих лакеев. Волосы цвета бледного шифера. На лице перманентное выражение презрения ко всему и всем вокруг, словно высеченное скульптором. Люди подобного рода были знакомы ей, как рак знаком онкологу: она не знала истинной причины, но могла оценить распространенность, эффекты, знала, что это неизлечимо, что он неизлечим. В тот же самый миг ей открылась суть компании – тоже неизлечимой. В компании даже не знали, что все глубоко больны. Ей необходимо было двигаться, необходимо было подпитывать себя, и вот чем она занималась, и чем больше росла, чем больше чужого бизнеса поглощала на своем пути, тем больше ей требовалось движения, тем прожорливей она становилась, и к середине 1999 года, когда она согласовала контракт о присоединении дочерней фирмы внизу для контроля корпоративного регулирования, компания ползала в мрачных безднах, пожирая всяческую дрянь; контроль регулирования был ложкой горчицы, которой приправили все это поглощаемое дерьмо, каплей в море. Важны были только деньги. Некоторое их количество можно было получить, просто сплясав и повязав узел на галстуке так, чтобы одобрили в правительстве. Добывать их было уделом маленьких людей. Таких, как она, и ей к концу года должны были заплатить триста двенадцать тысяч плюс премиальные. Что ты будешь делать со всеми своими деньгами, Джон?
24
После Генри, после Андре несколько недель она провела в изоляции. Ей хватало работы, чтобы избегать небольшой группки своих друзей. Свидания ее больше не интересовали. Она пыталась есть здоровую пищу, пассеровала овощи, варила коричневый рис. Читала книги, по ночам смотрела фильмы – в основном японские, она вновь была одержима Японией. И корейские. Корейские фильмы были полной дичью. Но иногда ночами она продумывала всякие варианты, кормила мистера Арбакла и выходила куда-нибудь, чтобы поесть в одиночестве. Так было и в эту ночь. Людное место, в переулке на углу у Коламбус-авеню, по неизвестной причине носившем второе имя Томаса Эдисона, Алва – вкусная еда, когда она пришла, все столики были заняты, как здесь вседа бывало после восьми, но было место у барной стойки. Она уселась на стул, с собой у нее была книга, небольшой роман Кавабаты о писателе и женщине моложе его, с которой у него был роман, когда ей было шестнадцать. Женщина стала известной художницей, но он, говоря общепринятым языком, разрушил ее жизнь; и все же жизнь ее не рухнула, но стала особенной, так как, будучи женщиной, она обрела над ней контроль. После романа с писателем она отказывалась выходить замуж. Стала именитой художницей, поселилась с женщиной помоложе, тоже художницей, ставшей ее протеже и любовницей. Сцены с их участием были острыми. Как колючая проволока. Кавабата любил извращенную чувственность – искаженную горем, издевательствами, современностью. Анна заказала сибас с фисташками, луком-шалот, тимьяном, рис, шпинат и цукини. Рыбу она никогда не покупала и не готовила ее дома. Зеленый салат, ломоть вкусного хлеба с маслом.
И она сидела, ела и читала о Киото и Токио 1960-х. В какой-то момент слева от себя она увидела широкоплечего мужчину; его можно было бы назвать высоким по тому, как он держался, но она поняла, что в нем было меньше шести футов; примерно ее возраста, вполне хорош собой, оценивающе рассматривал ее. Смогла бы она когда-нибудь понять, что чувствовали мужчины, когда смотрели на нее? Уже больше трех десятков лет она была объектом их внимания, все еще нервировавшего ее, все еще нравившегося ей или раздражавшего ее. Иногда пугавшего. Она хотела, чтобы мир стал таким, где право смотреть на нее, оценивать ее красоту, ее интеллигентность, ее чувственный потенциал могла даровать лишь она: кому-то – да, кому-то – нет. Разумеется, такой возможности не было и не будет. Но взгляды почти всегда были хищническими: она чувствовала их даже из