ставит явные, определенные, раз навсегда подытоживающие оценки. Почему? Я вижу две причины. Во-первых, дискурс Голуба – это панорамная съемка того, что по-ученому называется социальным капиталом. Если же говорить попросту – того, что обозначается народным глаголом «родичаться». То есть совместно («шайкой», «гуртом») дружить, проведывать, помогать, обороняться, протежировать, вместе ходить на гулянки, женить, отдавать замуж, горевать, хоронить, посещать могилы. Процесс такого «родичанья» впечатляющ и силен не столько его социально-психологической и культурной детерминацией, сколько его феноменологией: живыми мизансценами и развернутыми актами спектакля, разыгрываемого персонажами, помещенными в различные родственно-дружеские круги. И здесь любые оценки деликатно уведены в подтекст. Они иносказательны. Во-вторых, отсутствие оценок, эпический размах рассказа Голуба порождены не в последнюю очередь моей методической неосмотрительностью. В свое время я выработал для себя железный принцип: никогда не спрашивать у крестьян никаких мнений и не требовать от них оценок. То есть – не поступать по-журналистски, не повторять глупости иных социологических анкет, где от человека требуют выдать сжатую формулу-оценку. Проще говоря – не переваливать на простого человека тяжесть обобщения и подытоживания. Если такие обобщения рождаются спонтанно – прекрасно! Но нудить здесь нельзя! В случае с Голубом меня сбила с толку и спровоцировала его высокая репутация. «Дядя Миша – это голова!..» – такие оценки я не однажды слышал от станичников. И не раз убеждался в этом сам. И вот я, отдавая должное природному уму и сообразительности собеседника, попросил его поразмышлять о причинах разрушения былой деревенской социально-психологической атмосферы, когда взаимопомощь и поддержка были явлением обычным и необходимым – прежде всего ради сохранения и выживания общинных социальных порядков. Помню даже, я что-то теоретически объяснял Михаилу Голубу, демонстрируя свою ученость, привлекая, например, понятие Фердинанда Тённиса «Gemeinschaft». Молча, почтительно – при этом в его черных глазах то и дело проблескивала ирония, и я ощущал себя подростком – меня выслушав, Михаил Григорьевич махнул рукой и предложил: «А хочешь, я всю твою теорию перескажу по своим понятиям? Ты спрашиваешь про отношения? Ось, – погляди в окошко. Видишь – сосед на грядке возится. Какие с соседом в деревне отношения должны быть? Правильно – хорошие. В деревне сосед – это как семья. Есть такой закон. Но это сосед мой – это вражина! Завидущая тварь! А почему? Тут одним словом не скажешь. Так что давай я тебе за всю свою родню и за друзей просто побалакаю. Ты ж ко мне за этим пришел!..» Чем интересны и поучительны дискурсивные практики Михаила Голуба? Как уже сказано – это типичный крестьянский взгляд на вещи. В нем можно разглядеть все те характеристики, которые так или иначе были присущи нарративам «отцов». Но начинают быть отчетливо заметными и те годовые кольца, которые отросли уже в новое время, рельефно отложились в биографиях крестьянских «детей». Прежде всего появляется и укрепляется небывалая прежде профессионально-трудовая комбинированность, свойственная новому крестьянскому поколению. Оставаясь владельцем личного подсобного хозяйства, половину времени уделяя собственной скотине и приусадебной грядке, мой собеседник овладел профессией газопромыслового эксплуатационника. Таким образом, вырастает и расширяется его технологическая «искушенность». Умножается количество и увеличивается сложность социальных связей и социальных практик. И эти обстоятельства не могут не отразиться на дискурсивных практиках современных крестьян. Обобщения и оценки вплетены в разноцветную ткань родственно-дружеской саги М. Голуба, как правило, незаметно и органически. Если они и выскакивают, возникают, облекаются в четкую формулу, то вполне спонтанно. Они не выглядят как специально вытканные участки и сплетения, композиционно окаймляющие прихотливое полотно фактов, происшествий, случаев и картин. Скорее, это – некие самодельные подпорки сущего, его кустарная прочностная обвязка, его подручная арматура. Выводы и оценки, формулируемые рассказчиком, вовсе не являются некими специальными теоретическими конструкциями. Они и не к лицу рассказчику, – его посвоему складному и непротиворечивому дискурсу. Они как колья, на которые навит деревенский ивовый плетень, – их и не видно, но без них изгородь упадет от малейшего ветерка. Вот на что похожи обобщения, выводы и оценки в живописных биографических композициях Михаила Григорьевича Голуба. Продолжая оставаться «бегущей строкой» и «панорамой» повседневности, они начинают набирать, обретать и утаптывать в своих пластах и массивах небывалый прежде лексикон и, что особенно важно, синтаксис. Оставаясь безоценочными и «былинно-объективистскими», они – самим своим строением, комбинацией подробностей, лексическими акцентами, авторским сопряжением или разделением тех или иных живых картин и впечатлений бытия – формируют некий протоанализ, некую квазитеорию и парасоциологию прихотливого течения событий их повседневной жизни. Оценки и выводы, прежде наглухо запрятанные в семантических глубинах «отцовских» дискурсивных практик, теперь начинают то и дело всплывать и приближаться – пока что в своих неясных очертаниях – к нарративной поверхности устных повествований новых крестьян. Помните? – «и не стало тех прежних клубков жизни…» Каков Голуб!
10. Любовь Ивановна Курановская (р. 1964)
Вводные замечания
Любовь Ивановна, высокая, моложавая симпатичная женщина с темными глазами, каштановыми волосами и постоянной задумчивой улыбкой. Познакомился с ней и начал вести социологическую работу еще в конце 1990-х годов, в рамках Второго крестьяноведческого проекта Теодора Шанина. Люба родом с Украины, выросла в многодетной крестьянской семье. Переехала в кубанскую станицу, выйдя замуж за здешнего хлопца. Семейная жизнь не задалась, развод, второе замужество, трагическая гибель мужа. И трое – Женя, Леша и Лена – детей от двух отцов. Выбранные для настоящей публикации беседы с Любой могут быть интересны как определенные варианты дискурсивных манер рассказчицы – эти две аудиозаписи приписаны к двум временным точкам ее биографии, между которыми прошло более десяти лет. Поэтому вход в эти речевые пространства позволяет нащупать не только меняющийся рельеф жизненного мира Любы, но и дает шанс заметить эволюцию самого строя ее обстоятельного повествования, увидеть, как сама она объясняет причины и логику своей упорной, круглосуточно включенной, бесконечно возобновляемой бытийной энергетики.
ТРАНСКРИПТ
Запись 2000 года
– Я помню время, когда я была в нищенском состоянии. Я развелась с первым мужем, Вовкой, и сошлась с Иваном. С 1989 года у меня семья окрепла, немножко поднялась, стройка у нас началась. И потом я дочку Леночку родила как закрепление семьи. В 1990 году. Поставили мы дом за четыре года – с 1989 по 1993. Когда я с Вовкой Курановским была, мы жили очень бедно. Я вообще ничего не покупала – не было денег. А когда с Ваней сошлись, моя семья сразу начала расти. И питание увеличилось, и оделись мы, и обулись, и за эти два года собрали много денег. И все это за счет его шабашек, за счет его золотых