может, ты какого-нибудь парня найдешь для моей дочки?..» Но теперь у нее появился внук, и все ее внимание там. Но это покуда не надоест. У меня тоже такэ було, и я це успешно пережил. И поэтому у нас с Раисой не такие близкие отношения, как это было недавно. Вот, говорят: «Век живи, век учись!» Понимаешь, когда у меня были ноги-руки на месте и гожие, – я проблемой кормов как-то особенно не страдал. А когда заболел, вот тут жизнь меня стала учить. И она учит, и учит, и учит – каждый день. Вот, я завел, было, 120 нутрий, а ресурсы их держать не позволяли. Я не тяну! А расставаться с ними было жалко. И мне приходилось носиться, как сумасшедшему, рвать корма где придется. Потом – стоп-стоп-стоп – начинаю поголовье сбавлять. Потому что не хватает у меня времени, возможностей и здоровья, чтобы все это делать и все это проворачивать. И плюс к тому, тут большое значение имеют связи. Ведь раньше у меня везде были свои ребята. А сейчас – все! Прихожу я в бригаду, они корма возят. Стою. И они на меня смотрят, как на дикаря. Или просто мимо меня взгляд прокладывают. Вот такие дела и вот такие делишки. Но! Но если дело коснется до сурьезного, то. Плюс к тому вот что. Раньше у Савиной была только одна семья – она, муж, дети. А теперь? Дочка замужем. Значит – зять есть. А у зятя есть родители, брат. Тоже женатый. Значит, канал потихоньку разворачивается в ту сторону. Тот канал стал уже первым номером. Ведь родня! Ну, я больше чем уверен, – если я к Раисе сейчас с просьбой поеду, она мне последнее, свое отдаст. Это я даю стопроцентную гарантию! Но я же не поеду. А если поеду, так это если меня дуже припечет. Я ж к ней не поеду, зная, что и у ней – хозяйство, и у зятя хозяйство, и у папки-мамки зятя тоже хозяйство. Вот, приходит Ванька, Раисин мужик, и говорит моему зятю: «Юра, притяни телегу, мусор надо вывезти…» А они живут в том клопятнике, что напротив новой гостиницы. И у них мусора за зиму сколько скопляется! «Юра, пригони телегу, мусор вывезти…» Ну а Юрка что? Он же знает, что ему гнать эту телегу придется бесплатно. И я не могу Юрке приказать: «Юрка, геть! Вези!» Потому что у Юрки своя семья. Но Юрка все равно везет, – правда, кривится. Но везет. Ведь у Юрки весной шабашек много. И если у него появляется окно, и ему предлагаешь шабашку, он, частенько, отказывается: «Не, – я лучше качественной газировки попью да отдохну…» На том все и кончается. Но если невыкрутка какая-нибудь у меня случится – все у меня будет. От Раисы. Много ли, мало ли, но поддержка обязательно будет.
Последние три эпизода («Дмитриенко», «Клеткин», «Савина») внутренне связаны общим дискурсивным настроением. Обозначить его с определенной, регистрирующей точностью непросто. Но если попробовать приблизиться к сути, то это, вероятно, – дискурс рациональной сепарации сетевых партнеров с позиций их хозяйственно-экономической полезности. Конечно, звучит это несколько мудрено и, вероятно, пародийно. Подобно, например, тому, как нынешние острословы конвертируют пословицу «Бабушка надвое сказала» в следующую наукообразную дефиницию – «Бинарный характер высказываний индивидуума, утратившего социальную активность». Конечно, в таком языковом шутовстве есть своя сатирическая правда. Однако мы пытаемся всмотреться здесь в дискурсивное позиционирование элементов неформальной семейной экономики. А это серьезные, поистине жизнетворные социальные материи. В нашем случае прежде всего обращает на себя внимание несколько изменившаяся интонация рассказчика. Она стала более рассудительной и более старательно выстроенной. Это уже не столько дискурс цельного, сплошного захвата обстоятельств бытия, какой мы систематически наблюдали в рассказах «отцов», сколько соответствующий духу времени дискурс взвешивающего перебора, пересчета, учета ситуативных жизненных возможностей. Он, разумеется, риторически припрятан и, конечно, не выпирает грубо из общей ткани разговора. Он в меру дипломатичен и погружен в его дружеско-клановую обволакивающую теплоту. Но фоновое представление о выгоде, о мимолетной, но ощутимой пользе сплошь прошивает эти лаконичные устные повести. Что это? Печать времени?.. Далее, примечательно, что ресурсная база, данная Михаилу Голубу через посредство упомянутых персонажей, является объектом его пристального, заинтересованного, чуть ли не круглосуточного наблюдения. Это – черта домовитая, хозяйственная. Это настроение вечно. Но если иметь в виду ближайший исторический контекст, то резоны Голуба в определенном смысле восходят к идеологии «учета и контроля», сформулированной В. И. Лениным: «Учет и контроль – вот главное, что требуется для <…> правильного функционирования <…> общества»[47]. Известно, во что с ходом отечественной истории трансформировались эти, в сущности, разумные намерения – они уже далеко не «главное». Однако в низовых, неформально-экономических, скромных и часто совершаемых «украдкой», практиках, эти установления работают вполне исправно. И им соответствует особый язык – речь, которая не только фиксирует факты, но порождает специфические миры, которые, в свою очередь, естественно производят соответствующие им дискурсивные форматы. И мы наблюдаем в данном случае явный дискурс «учета и контроля». Он своеобразен, поскольку разворачивается в конкретном низовом деревенском локусе. Но это – дискурс не институционализированного, бюрократически размеченного, в замысле – беспощадного учета и контроля (однако хитроумно снабженного разного рода укромными лазейками, вроде «усушки», «утруски» и «пересортицы»), а дискурс учета контактного, непосредственного, точного, искусного, мягкого, не полностью опустошающего доступное ресурсное хранилище – «чтоб и другим хватило».
* * *
Мы закончили чтение Голуба. Промежуточно подытожим. Рассказ Михаила Григорьевича о его «жизненных клубках» напоминает по своей композиции известную английскую фольклорную балладу о «доме, который построил Джек». Балладу о социальном и природном устройстве крохотного клочка британской земли. Слой за слоем, ниточка за ниточкой, звук за звуком, событие за событием – наворачиваются и утолщаются, растут и раздаются вширь. Все персонажи действуют вроде бы порознь, решают свою задачу, но все они связаны в прочную, живую, двигающуюся систему. Она развивается, имеет свою судьбу и историю. Ступив с крыльца дома, который построил Джек, мы выходим в широкий мир и вдруг видим все его пространства, сегменты и закоулки. Каков же этот мир, если рассматривать его как результат дискурсивного напора Михаила Голуба? Как следствие повествовательных усилий человека, подытоживающего и оценивающего кондиции и качества этого сетевого мира? Мне кажется, что фундаментальные свойства крестьянских дискурсивных практик – а Голуб, несомненно, остался в его повседневном, типичном существовании именно крестьянином – проявляются в этой записи весьма живописно и развернуто. Автор прежде всего воспроизводит выразительнейшие эпизоды крестьянского кланово-семейного существования. Но – не