Сорокин увидел, что Мироныч идёт спокойный, сам он был ошеломлён, в голове было пусто, только тикала единственная мысль о том, что сегодня в пятницу и в субботу он «будет занят», а в воскресенье свободен и они должны встретиться с Элеонорой.
За их спинами захлопнулась дверь камеры, Мироныч сел прямо на пол и стал скованными руками неловко рыться в кармане пиджака под пальто. Он что-то достал и через несколько секунд аккуратно, не звякнув, снял с себя наручники и то же самое сделал с наручниками Сорокина. Они сидели, спинами к стене, и смотрели перед собой. Оба молчали. Сорокин решил, что он будет в точности повторять поведение своего товарища. Они сидели час или два. Глаза привыкли к темноте, камера была пустая, без обычных для тюремных камер топчанов и параши, стены и пол были кирпичные. Мироныч не шевелился, он склонил голову, ровно дышал, и Михаил Капитонович подумал, что Мироныч спит. Он повёл плечом, и Мироныч поднял лицо, обвёл камеру глазами, помотал головой и плотно сжал губы. Сорокин понял, что это значило, – молчи, нас подслушивают. Он тоже опустил голову и стал думать, но оказалось, что думать не о чем, потому что никаких очевидных причин для их ареста он не находил, кроме одной – причиной ареста, конечно, был Номура. Значит, когда они следили за Номурой, кто-то следил за ними. И тогда он стал думать про Элеонору. Но тут мысль не шла дальше того, что было вчера. Ночь, так неожиданно проведённую вместе, он постарался не вспоминать. И тогда к нему снова вернулись мысли о жизни в Харбине, и было о чём – ему не за что было любить этот город. Конечно, у него сейчас есть деньги, еда, одежда и жильё и всё намного лучше, чем было хотя бы год назад… Конечно, он тут спасся от большевиков, но что дальше… думал он и не заметил, как задремал. Ему привиделось, что он идёт по лесу в плотном тумане, он видит вперёд шага на четыре, на пять. С каждым шагом из тумана выступают деревья, каждое имеет свою толщину и форму, а он идёт… и всё как будто бы по кругу… Сильно ударила дверь, он очнулся, а в голове ещё звучало: «По кругу…» Он приоткрыл глаза, на него и Мироныча кто-то светил фонарём. Сорокин прикрылся ладонью.
– Средуйте за мной! – В дверях стоял Номура.
Мироныч оттолкнулся локтями от стены, они поднялись и вышли из камеры. Номура шёл впереди, рядом с ним выступал солдат с винтовкой. Они прошли мимо других камер и услышали, что в дальней кто-то тяжело стонет и рычит. Номура остановился перед этой камерой и показал солдату, тот открыл дверь. Номура позвал рукой Мироныча и Сорокина и отступил в сторону. За открытой дверью оказалась решётка из толстых железных прутьев, замкнутая снаружи; в ярко освещённой камере стоял голый по пояс китаец, рядом с ним на связанных руках за крюк в потолке висел другой китаец, тот, который стонал и рычал, это был рикша с умными глазами из их бригады. Рикша перестал рычать и поворотил глаза в сторону двери. Номура что-то рявкнул голому по пояс китайцу, тот приблизился к висящему, и Сорокин увидел в его руке тонкое шило, длинное, как вязальная спица. Китаец придержал рикшу за плечо и медленно проткнул спицей его правый бок ниже рёбер. Рикша уронил голову и испустил дух. Сорокин всё видел, он понимал, что происходит, но не верил глазам. Он посмотрел на Мироныча, тот стоял как каменный.
– Средуйте за мной! – послышался за их спинами голос Номуры.
Они повернулись и пошли за ним из подвала и поднялись в кабинет Ма Кэпина. Ма Кэпин сидел за столом, рядом с ним был Хамасов.
– Теперь разбирайтесь! – сказал Номура и вышел из кабинета.
Ма Кэпин сказал что-то очень короткое, Хамасов перевёл:
– Не лезьте не в своё дело! Если в городе появятся Ремизов со своей шлюхой, немедленно доложить!
Когда Сорокин и Мироныч вышли на улицу, была тёмная ночь. Они сели в коляску, Мироныч отвёз Сорокина домой и со словами: «Теперь понял, кто в городе хозяин?» – уехал сам.
Дома Михаил Капитонович пытался заснуть, но в его голове по кругу ходила одна мысль: «По кругу, по кругу! Всё по кругу!»
Утром Сорокин пошёл в «Модерн» и получил от портье записку:
«Здравствуйте, Мишя!
Вынуждена по делам на месяц или полтора уехать на юг.
Когда вернусь, обязательно увидимся.
Вы очень хороший.
Нора».1925 год. Сретенье
Вчера Сорокин получил от Элеоноры телеграмму:
«15 ФЕВРАЛЯ БУДУ ХАРБИН ТЧК ВЕЧЕРОМ НАДЕЮСЬ УВИДИМСЯ ТЧК» – и записку от Суламанидзе:
«Завтра в 7 часов п.п. у Софии на Пристани!
Твой Д. С.».Сегодня было 13-е.
«Как кстати, – подумал он про записку Суламанидзе. – Расспрошу его про мушкетёров и покажу письма!» Про телеграмму Элеоноры подумал так: «Ну что ж, пятнадцатого так пятнадцатого! Вечером так вечером!» Михаил Капитонович был обижен: после её неожиданного отъезда в ноябре прошлого года от неё не пришло ни одной весточки. Только раз при случайной встрече с Всеволодом Никаноровичем Ива́новым тот шепнул, что Элеонора в Кантоне у Чан Кайши. Оказывается, он про неё знал всё.
Давид уже ждал, он стоял и смотрел поверх строительного забора. Церковь Святой Софии была заложена в позапрошлом году. Сейчас стройка замерла. Он увидел приближавшегося Сорокина, цокнул языком и показал руками:
– Красивый храм будет! Ну что, дорогой, сколько врэмени прошло? Когда мы с тобой последний раз виделись?
Михаил Капитонович пожал ему руку и вспомнил:
– Третьего сентября прошлого года, когда провожали Вяземского!
– Так давно! Аж в прошлом году! Какие новости?
– Особых нет вроде бы!
– Как нет? – Давид, как всегда, был оживлённый, шумный, жестикулировал, но Сорокин разглядел в его глазах заботу. – А как же твоя англичанка? Скоро она приедет? Когда я её увижу, наконец? Когда познакомишь?
Михаил Капитонович был не рад этому вопросу, но соврать или ответить уклончиво он не мог.
– Завтра! Пятнадцатого февраля!
– Ты сматри, как угадала, как раз на Срэтенье! Во сколко? Какой поезд?
Это было именно то, из-за чего Михаилу Капитоновичу не хотелось отвечать.
– Я не знаю. Я не знаю, какой поезд… – И тут он не сдержался. – И даже откуда – толком не знаю!
Суламанидзе стоял удивленный, но промолчал, они одновременно повернулись и пошли в «Тавриду». Они уже долго не виделись, однако пересылались записками, поэтому Сорокин знал, что Давид основательно развил своё дело, что он уже сам не коптит окорока и колбасы, а нанял двух китайских рабочих, что его копчёности продаются в магазинах, а в «Тавриде» он всем другим поставщикам «перебил масть» и стал главным. Сейчас дело шло о том, что если он с хозяином ресторана поделит паи, то есть он добавит денег, то может стать совладельцем. Суламанидзе был отлично одет: в крытую шубу с бобром, бобровую шапку, лакированные перчатки на заячьем меху и ботинки на цигейке. Он купил пенсне в золотой оправе, но не пользовался им, потому что зрение у него нисколько не испортилось.
– Она что у тебя, шпионка?
Сорокин косо глянул на него.
– Извини, я так просто спрашиваю! – И Суламанидзе стал жестикулировать. – Она вдруг приехала, вдруг уехала, просто странно, не по-нашему, не по-русски! Я уже только поэтому хочу пасматрэть на неё!
Сорокин сам хотел посмотреть на неё.
Сразу после её отъезда в его жизни произошло такое, что он сказал себе: «Бог дал жизнь, и надо жить! Надо просто выживать или не жить совсем!» Об этом они говорили с Миронычем, когда их выпустили из тюрьмы, а перед тем на глазах убили их самого способного товарища. Сорокин решил об этом не думать, а плыть по течению, покуда куда-нибудь не прибьёт. После неожиданного ареста и такого же неожиданного освобождения Мироныч день молчал, потом полдня говорил, потом на неделю запил. Всё, о чём он говорил, сводилось к тому, что надо или «тикать отседа», или «не показывать носа». Он отказался слышать про Ремизова, а соответственно и про Изабеллу, он сказал, что «отныне будет топать только от сих до сих», а Номура действительно оказался главным японским жандармом в Харбине на нелегальном положении, однако, как понял Сорокин, все китайцы об этом знали.
Однажды, это было на следующий день после ареста, он увидел Ремизова. Николай Павлович стоял недалеко от его дома, как будто бы он поджидал Сорокина. Стоял так, чтобы было видно любое движение: и на тот случай, если Сорокин пойдёт по Маньчжурскому проспекту, и если по Железнодорожному. Сорокин уже осознал всю степень вероятности, что за ним самим следят, поэтому сделал вид, что не заметил Ремизова, и ушёл. И жизнь пошла ровно. Однако он уже осознавал, что ему сильно не хватает письма от Вяземского с вызовом. Если он получит вызов, то для него нерешённым останется только один вопрос: он увидит или не увидит Элеонору. А третьего дня от Штина поступил пухлый пакет, его передал сослуживец, приехавший в Харбин по интендантским делам.