увидел перед собою вполне обычную женщину, совершенно ничем не примечательную, занятую хозяйством. Своё время она проводила в нескончаемых трудах. Такой сохранила её память мужа. Кем же был этот Иван Аресеньевич?! Зиновьев проверил все записи, но любовных отношений с той женщиной, что пыталась завлечь его, он так и не нашёл. Не обнаружилось и записей его свиданий с прочими. Но они ведь должны были быть! Такое не забывается, память всегда трепетно хранит факты измен. Но нет… Зиновьев прокручивал записи раз за разом. Он увидел, как состарилась и умерла жена Ильина, и ни разу этот человек не отвлёкся ни на кого другого. «Будут два одна плоть…» — то и дело вылетали строки из памяти Ильина на монитор. Этот человек был чист. Петру Олеговичу не хотелось верить, но этот Иван Арсеньевич, похоже, пытался всерьёз исполнить слова какой-то странной неведомой религиозной книги.
Зиновьев почесал затылок, налил кофе и расположился поудобнее в кресле. Спешить ему было некуда, поэтому он ввёл новый маркер — «Евангелие. Дети». Перед ним возникла зарёванная девчушка, совсем маленькая, ребёнок плакал навзрыд, просил, требовал чего-то. Чего именно? В безудержных рыданиях не разобрать… Странно, что память покойного выбрала из всех воспоминаний о собственных детях именно эту запись. Зиновеьв хотел было уже выключить этот эпизод и перейти к следующему, но тут на экране возникли снова строки из книги «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное», «кто примет сие дитя во имя Моё, тот Меня принимает». Зиновьев всё понял, что-то важное, незримое произошло именно в этот момент, не зря память Ильина запечатлела его. Зиновьев наблюдал, как Иван Арсеньевич, переломив себя, взял на руки и прижал к себе бьющегося в истерике ребёнка. Он долго носил на груди дочку, гладил, жалел, ждал, пока девочка, успокоившись, не утихла. Потом он уложил ребёнка в постель, а после этого была долгая жизнь, совместные игры, прогулки, чтение книг, школа, и строки «кто примет такое дитя во имя Моё, тот Меня принимает», как руководство и ключ к воспитанию, ко всем совершаемым в отношении дочери поступкам.
Определённо, этот человек с фамилией Ильин был Зиновьеву интересен. Впервые Пётр Олегович наблюдал, что чья-то жизнь имела смысл. Все прочие записи, снимаемые им с памяти покойных, были похожи одна на другую — люди жили и умирали, пытаясь удовлетворять свои желания в рамках, отведённых для этого обществом законов. И всё. Этот же человек, Иван Арсеньевич, поступал, руководствуясь какими-то более высокими, странно отзывающимися в душе Зиновьева глубоким одобрением, принципами. Нет, сам Зиновьев жить бы в соответствии с этими правилами не смог, но отчего-то он ясно осознавал, что жить так было бы правильно.
Что это было? Вот она — вся память человека, все его воспоминания, вся его жизнь, доступна, разобрана по файлам, отсортирована. Зиновьев принялся вскрывать их одну за другой, неизбежно сталкиваясь с тем, что паролем к каждой служил этот случайно обнаруженный им сегодня новый маркер — слово «Евангелие».
Зиновьев набирал «Евангелие. Работа» и перед ним возникал образ возмущённого начальника, завалившего Ивана Арсеньевича работой, и строки «возьми крест свой, и следуй за мною», как инструкция к действую, благодаря чему, Ильин, не проронив ни слова в своё оправдание, честно и старательно трудился.
Этому человеку было трудно, подчас очень тяжело. Была в его жизни и болезнь, и потери, и предательства, но каждый раз всплывали в его уме всё новые и новые строки: «не осуждай», «не суди», «прощай» и «возлюби ближнего твоего, как самого себя».
Это было прекрасно, это было красиво.
Зиновьев довольно погладил себя по животу. Уходить домой сегодня не хотелось. Пётр Олегович, впервые за долгое время, нашёл для себя что-то интересное.
Он попытался было узнать, что означает это странное слово — «Евангелие», но найденное им объяснение породило только ещё больше вопросов.
Уходил он с работы поздно вечером, когда яркий свет ночных ламп стал отражаться в тёмных, оставленных прошедшим дождём лужах.
Зиновьев всё думал. В его кармане лежала записанная на носитель чужая жизнь, а что представляла собою его собственная? Чем он жил все эти годы? Чем руководствовался он, совершая свои поступки?
Детство, юношество — тут всё понятно, он просто делал то, что говорили ему взрослые, родители. В их авторитете он не мог, не имел права сомневаться. Они кормили его, одевали, давали кров, а значит, послушный сын Петруша обязан был, как минимум, их уважать и слушаться. Но почему? С чего он взял, что родители всегда правы? Потому что так было принято в обществе — слушаешься родителей и учителей. Но откуда родители могли знать, что лучше для него? Да они и не знали, это выяснилось позже, когда Зиновьев вырос.
Его молодость прошла под влиянием его сверстников — таких же, как он молодых энергичных людей, стремящихся занять своё место в обществе. Что служило причиной их поступков? Ну, разумеется — массовая культура. Принципы подросткового сознания формировались под влиянием того, что пропагандировали СМИ и реклама. Новые идеи возникали, устаревали, уступали место новым, каждый раз будоража сознание желанием получить, купить, успеть.
Что теперь? Зрелость. Время разочарования во всём, усталость от того, что твердят таблоиды, какая-то странная, ноющая пустота внутри.
А чем жил этот человек с фамилией Ильин? Когда, как он нашёл эту странную религиозную книгу? То, что в ней, было глубоко, высоко, эти строки были достойны того, чтобы исполнению написанного посвятить жизнь — стать честным работником, заботливым отцом, верным супругом. Это было красиво. Захотелось сделать также. Зиновьев вздохнул, и, придя домой, прежде чем лечь спать, долго ещё сидел в тишине, откупорив бутылку.
Утром, он отправился, как обычно, на работу. Какого же было его удивление, когда в коридоре возле своего кабинета, он снова увидел вчерашнюю девчушку.
Её мать, с опухшим, видимо, от слез и проведённой бессонной ночи лицом, ждала его у порога.
— Я отправил вам тело вашего отца ещё вчера, — начал оправдываться Зиновьев. — Записи памяти вашего отца вы сможете получить сегодня, электронно, вам не обязательно было приезжать…
— Да, да, — растерянно произнесла женщина. — Только не отца, деда. Это был мой дед. Я как раз хотела поговорить с вами на счёт записей. Знаете, мы подумали… Ему бы не понравилось, если бы мы ими воспользовались… Он был другой человек, честный и открытый. В общем, вы, наверно, не поймёте, но мы отказываемся от получения этих записей. Как нам оформить отказ?
Зиновеьв удивился.
— Отказываетесь? — переспросил он.
— Да, моя дочь