Читать интересную книгу Правда - Максим Чертанов

— О чем?

— О чем хотите, — отмахнулся Дзержинский. Его совершенно не интересовало, что будет происходить в этом временном, игрушечном государстве.

— Я, пожалуй, издам декреты о... о синематографе, о покере и о многоженстве.

— Вы хотите ввести в России многоженство? — несколько удивился Дзержинский.

— Нет, не то что бы ввести... («А почему бы и нет? — быстро подумал Владимир Ильич. — Непременно введу, только не сразу, а немного погодя».) Но чтобы за многоженство не преследовали в уголовном порядке. А, кстати, я и Грише обещал, что отменю в кодексе одну статейку...

— Ильич, зачем мелочиться? Отменяйте весь Кодекс к чортовой матери. — Дзержинский не желал, чтобы его тайная полиция была связана каким-нибудь кодексом. Ведь он был из тех людей, что сами устанавливают правила игры.

— ...Революция, о которой столько лет талдычили большевики, свершилась — о-бал-деть, товарищи!!! А теперь — гулять, гулять и гулять!

Закончив свою речь, проходившую под грохот аплодисментов и выстрелов в потолок, под «Интернационал» и похоронные марши, Владимир Ильич сошел с трибуны. Он был в общем и целом доволен своим выступлением, хотя и сожалел немного, что Свердлов, к чьему мнению он все более склонен был прислушиваться, уговорил его огласить совсем не те декреты, которые ему хотелось, а другие — о мире, о земле и о новом правительстве. Конечно, это были хорошие и правильные декреты, но суховатые. Вот и эсеры с меньшевиками, видно, сочли их скучными, раз ушли из Смольного. Это было обидно.

Председательствующий Каменев объявил о закрытии заседания, и делегаты с радостными криками разбежались; оставшиеся в зале большевицкие вожди сидели и смотрели друг на друга несколько ошарашенно. Им все не верилось, что произошла революция. Уж очень она как-то быстро и нелепо произошла. И что теперь делать? Никто из них не имел ни малейшего практического опыта в управлении государством, да еще к тому же таким большим и бестолковым, как Россия, с которой и цари-то управляться толком никогда не умели.

— Ну что ж, — сказал наконец Каменев, — если сделали глупость и взяли власть, то надо составлять министерство...

— Не министерство, а Совет Народных Комиссаров, — поправил его Свердлов.

— Один хрен.

— Это не хрен, а понятийный аппарат.

— Что вы спорите из-за всякой ерунды? — нетерпеливо сказал Дзержинский. — Совет, министерство, хрен, аппарат — хоть горшком назови! Главное — персоналии. Я предлагаю избрать на пост председателя Совнаркома товарища Ленина.

Большевики круглыми от изумления глазами уставились на Дзержинского. Никому и в голову не могло прийти, что не он возглавит новое государство.

— А... а вы как же, Феликс Эдмундович? — робко спросил Луначарский.

— Я полагаю, что товарищ Ленин справится с этим делом лучше, — сказал Дзержинский.

Каменев недовольно надул губы: по-видимому, он считал, что тоже мог бы справиться с этим делом. Владимир Ильич — кайф от коньяка и кокаина еще не полностью выветрился, и ему хотелось всем делать какие-нибудь добрые дела — сказал поспешно:

— Лева, не переживай: ты тоже будешь главным. Ну, что такое Совнарком? Скучная, рутинная работа. А ты можешь быть председателем ВЦИК. Будешь выполнять представительские функции. Ведь никто, кроме тебя, так не умеет завязывать галстук.

Каменев расцвел; но тут Владимир Ильич поймал обращенный на него взгляд Свердлова, полный горького упрека, и понял, что тому тоже хотелось занять этот пост, и, хотя галстука завязывать он абсолютно не умел, все же оснований назначить его туда было, конечно, гораздо больше... Вот так, не прошло и двух минут, Ленин встал во главе государства — и сразу же столкнулся с проблемой управленческого характера. И до него стало доходить — а доходило до него всегда весьма быстро, — что руководить страною будет не очень-то легко и шипов на этом пути может оказаться куда более, нежели роз...

— Все это очень мило, конечно, но куда же вы, Феликс Эдмундович? — заволновались остальные большевики. — Неужто вы хотите снова уйти в монастырь?!

Они тайно надеялись, что он подтвердит это предположение: к семнадцатому году он всем уже порядком надоел своей кровожадностью, интригами, проповедями и истериками.

— Не бойтесь, дети мои, я никуда не ухожу, — разочаровал их Феликс Эдмундович. — Я возглавлю организацию, которая будет охранять завоевания революции и безжалостным мечом карать ее врагов. Я применю против врагов тактику революционного террора.

— А разве у нас есть враги? — снова удивились большевики. — Буржуазных министров мы арестовали. А народ за нас.

— Враги появятся, — сказал Дзержинский. — Это я вам гарантирую.

После этого заявления все успокоились и довольно быстро, хотя и не без препирательств, распределили остальные должности. Луначарский, естественно, был назначен наркомом просвещения. Шурочка Коллонтай сама вызвалась быть наркомом социального обеспечения (никто из мужчин не знал, что это такое, но, зная Шурочку, можно было приблизительно догадаться, чем, как и кого она будет социально обеспечивать); в наркомат военных и морских дел записали предложенную Свердловым кандидатуру Антонова-Овсеенко; раздали портфели наркомов труда, финансов, электричества и почты с телеграфом; Владимир Ильич, выполняя давешнее обещание, назначил Зиновьева генерал-губернатором Петербургским, то бишь председателем Петросовета... Каменев уже хотел зачитывать итоговый протокол, как вдруг Луначарский закричал отчаянным голосом:

— Троцкий, товарищи! Мы забыли Троцкого!

— Да на что он нам теперь нужен?

— Нет-нет, Лева, ты неправ, — быстро возразил Ленин. — Троцкий нам еще очень даже пригодится. Должен же кто-то объясняться перед мировой общественностью за те ошибки и глупости, что мы тут наворотим.

— Но, быть может, у нас не будет ошибок и глупостей?

— Будут, — мрачно отрезал Владимир Ильич. — Это я вам гарантирую...

Тут они с Дзержинским переглянулись понимающе, как два вора, и даже на миг почувствовали нечто вроде симпатии друг к другу: похоже, средь присутствующих они одни, хоть и нанюхались кокаину, были трезвыми людьми...

Троцкого единогласно утвердили наркомом иностранных дел. Каменев опять собрался зачитывать протокол, когда вдруг откуда-то из угла послышался жалобный скулеж и хныканье... Все растерянно обернулись на звук и увидели, что в углу сидит Коба, трет грязными кулачками глаза и причитает, как плакальщица на похоронах:

— Злые, злые... Противные, не дали таварищу Сталину партфеля... Коба тоже хочэт партфель... Зарэжу, суки, зарэжу...

— Он, наверное, понял слово «портфель» в буквальном смысле, — догадался Каменев. Он показал Кобе свой портфель — желтый, дерматиновый, туго набитый бумагами — и спросил:

— Такой портфель ты хочешь?

Но дурачок отрицательно затряс своей большой головою; потом вскинул бессмысленный взор к потолку и завыл горько и злобно.

— Ну, Лев Борисович, запишите же за ним какую-нибудь наркомовскую должность, — раздраженно сказал Дзержинский, — а то он нам работать не даст.

— Но, Феликс Эдмундович, он же идиот.

— Ну и что?

— Да нет, ничего. А с какой, по-вашему, должностью он мог бы справиться?

— О Matka Boska, как вы, русские, любите все усложнять! Напишите там что-нибудь, и пускай он поставит против своей фамилии крестик.

Каменев пожал плечами и подписал в самом низу страницы: «Тов. Сталин — народный комиссар по делам национальностей». Он полагал, что у национальностей никаких дел быть не может, а в интернациональном государстве, которое они собирались строить, не будет и самих национальностей.

— Коба теперь нарком, — сказал он тем обычным тоном, каким все привыкли говорить с бывшим глухонемым. — Коба хороший. Коба будет заведовать национальным вопросом.

— Жыд шакал рэзать? — уточнил дурачок.

В воздухе повисла неловкая пауза. Даже Коба, видимо, сообразил, что ляпнул не то, и поправился:

— Руски шакал рэзать?

Ответом было гробовое молчание. Даже Феликс Эдмундович как-то растерялся. Ленин спохватился, что он теперь главный над всеми этими людьми, и сердито прикрикнул:

— Хватит рассусоливать! Ставь свой крестик и убирайся.

«Надя его почему-то боится, — опять подумал он, — но почему? Моя бесстрашная, отчаянная Надя, бой-баба, которая самого Железного Феликса без всякого пиетета огрела ухватом по загривку! Она людей вообще не боится — только пауков, крыс да гадюк...» Коба, наморщив низкий лобик, подошел к столу, лизнул перо, старательно начертил крест и попятился обратно. Теперь корявое лицо его ничего не выражало; глазки были холодные и немигающие, как всегда. «Не понимает он ни черта! Бабьи глупости», — решил Ленин. И он прибавил уже мягко:

— Ступай отсюда, Коба. Пожрать принеси.

2

— ...Владимир Ильич, приехала делегация путиловских рабочих!