напрягаю зрение, чтобы внимательно рассмотреть каждую. Мне удается найти снимок Шона, где ему на вид около двадцати: со скрещенными на груди руками он прислоняется к своей «Нове», его карие глаза сияют, когда он улыбается в камеру.
Сердце сбивается с ритма, а глаза начинает щипать. Мелинда замечает изменения в моем лице. Оглядывается назад, а потом на меня.
– Ох, милая, я не подумала. Ничего, что мы пришли сюда? Наверное, надо было спросить, но, судя по размеру камня, украшающего твой палец, похоже, ты забыла о прошлом, и довольно успешно.
Я опускаю взгляд на бриллиант на пальце. Его размеры кажутся несколько пафосными, но, глядя на него, я вижу только любовь в глазах Колина, когда он подарил мне его на рождественском корпоративе. Не успеваю я ответить, как к нам подходит юная официантка, чтобы принять заказ. Я залпом выпиваю чай со льдом и, не в силах противостоять, поднимаюсь из-за стола и говорю Мелинде, что мне нужно отлучиться в уборную.
Добрых десять минут я рассматриваю стены, каждый взгляд на Шона причиняет страдания. Внешностью он пошел в мать, а телосложением и улыбкой – в отца.
На стенах висят годы моей первой любви: от младшей лиги до его выпускного, снимки семейных праздников, которые они многие годы здесь устраивали. Я ищу последние фотографии и не нахожу, зная, что где-то в ресторане они есть, а еще проклинаю тот факт, что легко себя обнаружу, если их найду. Я и бровью не повела, когда Тобиас сообщил, что Шон женился, но почувствовала боль. И теперь от осознания свербит в груди.
У Шона жена и двое детей. Он женился. Живет дальше, как и должно быть.
Я за него счастлива. И немного ревную.
Звучит двулично, но правда ревную. Просто хочу помнить время, когда он был моим. Это мое право – не знать, насколько он сейчас счастлив.
Какими бы незаурядными ни были наши отношения, у нас было что-то хорошее, пока все не пошло прахом. Я любила Шона, пока у меня его не забрали.
Сны, в которых он в главной роли, порой самые невыносимые. Моя любовь к нему была чистой и незапятнанной. Я не знаю, как измерить любовь. Знаю лишь, как любить их каждого по отдельности. Но любовь к Тобиасу слишком сложно отделить от любви к любому другому мужчине. Мое презрение к нему перекрывает все остальное.
Я оглядываю еще одну стену, просто чтобы принять неизбежное, и ничего не нахожу. Возможно, будет лучше их не видеть.
Старые раны саднят, когда я мою руки и возвращаюсь к Мелинде, обедая с ней с комом в горле.
Я – тварь.
Мне нельзя здесь находиться.
Но не могу заставить себя уйти. Поэтому, ковыряясь в еде, слушаю болтовню Мелинды, а когда мы рассчитываемся, ком в горле превращается в валун. За спиной кассира снимок мальчика с карими глазами, доставшимися от его отца. Он красив, и я пялюсь на него столько, сколько кажется приличным. Как только мы расплачиваемся, на улице я вырываюсь из объятий Мелинды, обещая оставаться на связи, и вовремя ловлю первую слезу шарфом.
Подойдя к машине, вижу стоящего возле нее Райана. Его руки скрещены на груди, а глаза цвета океана смягчаются, когда я приближаюсь к нему. Я знаю, что лицо испачкано тушью, и не тружусь скрыть блестящие в моих глазах слезы. Райан подходит ко мне и медленно поднимает шарф, чтобы помочь вытереть пятна с лица.
– Знаешь, что я люблю в тебе больше всего: ты не осознаешь своей красоты.
Я с сожалением смотрю на его привлекательное лицо. Знаю, что если бы в девятнадцать лет не переехала в Трипл-Фоллс, то Райан наверняка бы стал моей первой настоящей любовью. Возможно, второй стал бы Колин, и я не оказалась бы в такой заднице.
– До знакомства с тобой я влюблялась слишком часто.
Он притягивает меня к себе и обнимает.
– Он согласен с условиями, завтра подписываем контракт, – хрипло шепчет Райан. – Я здесь, пока нужен тебе, но как только мы закончим дела… пожалуйста, считай это моим заявлением об уходе.
Глава 35
На следующее утро, подписав с Райаном документы и обустроив себе временный кабинет, я возвращаюсь на кладбище. Я не приезжала на похороны, и меня ежедневно снедает раскаяние. Небо застлано серыми облаками, когда я кладу куртку на землю и становлюсь на колени перед надгробием, включив на телефоне песню Pink Floyd «Wish You Were Here» и положив его рядом.
– Доминик, ты хоть представляешь, как сложно двадцатишестилетней белой женщине в деловом костюме достать в этом городе травку? Дискриминация существует, любовь моя. – Я достаю из кармана один из скрученных косячков и усаживаюсь на куртку. – А ты обвинял меня в суждении по наружности. Да люди практически бросились наутек. – У меня вырывается смешок. – Я вспомнила, что ты упоминал об Уэйне из минимаркета. Славный малый. До сих пор там работает. – Я поджигаю косяк и затягиваюсь, пока музыка убаюкивает меня до умиротворенного состояния.
Бесконечно долгие минуты я вспоминаю дождливые дни, которые мы проводили в его постели за чтением. Вспоминаю ослепительную улыбку, которую он дарил мне, когда знал, что никто не видит. Душу, которую он урывками мне раскрывал, способную на нечто большее. Чем дольше я нахожусь на его могиле, тем сильнее убеждаюсь в том, что Дом знал: отведенное ему на земле время будет недолгим.
«Брат, мы оба знали, что я не дотяну до тридцати. Береги ее».
Он знал.
«Чего ты хочешь в будущем?»
«Ничего».
Он не разрешал себе на что-то надеяться. Будучи истинным воином, Дом хотел, чтобы его оплакивало как можно меньше людей. И он позволил мне его любить. Я была девушкой, удостоенной чести сблизиться с ним так, как довелось немногим.
Я протягиваю руку и кладу ладонь на ледяной камень.
– Боже, я скучаю по тебе. Постоянно по тебе скучаю. Если слышу песню, которую ты мне ставил, или читаю хорошую книгу, ты первый, кому я хочу о них рассказать. – Не в силах больше терпеть жжение в глазах, даю волю слезам.
– Неважно, мудаком ты был или нет, но я тебя понимала. Я тебя понимала. Я тебя знала. Я каждый чертов день по тебе тоскую. Ты проиграл, Доминик, потому что не проходит ни дня, когда я бы тебя не оплакивала. – Всхлипываю, в груди горит, когда я наконец-то озвучиваю свою многолетнюю боль. – Почему? Почему ты просто не дождался помощи?
Щеки щиплет не только от слез, которые становятся горше, но и от нахлынувшего