Читать интересную книгу Видит Бог - Джозеф Хеллер

— Ты же нечистая, — слабо запротестовал я.

— Ну и что?

— Разве так можно?

— А почему бы и нет?

— Если кто-нибудь узнает, нас же извергнут от людей. На целых семь дней.

— Да кто узнает-то? А и извергнут, так можно будет провести побольше времени вместе.

— Нет, это правда возможно? — наивно спросил я. — Во время месячных?

— Не было бы возможно, так не было бы и запрета в законе.

— Но это же неприлично!

— Очень даже прилично.

— А раньше ты это делала?

— Ты думаешь, все такие привереды?

— Но что, если кровь твоя будет на мне?

— Помоешься.

— Я буду нечист целых семь дней.

— А ты не рассказывай об этом первому встречному.

— И всякая постель, на которой я лягу, тоже будет нечиста.

— И об этом не рассказывай.

— Мне что-то не очень хочется.

— Ну, делай как знаешь. — Вирсавия равнодушно отвернулась от меня, и я ощутил себя полным идиотом.

В тот раз я сделал так, как советовала она, разумеется, снова в позе миссионера, и одно лишь сознание того, что я делаю, наполнило меня столь невиданным ликованием — mirabile dictu[12], но гром меня не поразил, я не был извергнут от людей, — что я ждал и дождаться не мог следующей ее менструации, дабы еще раз сделать по совету ее. Увы, ничего я не дождался, ибо у всего живого самые благие планы его вечно идут прахом. Пришла Пасха и прошла, хотите верьте, хотите нет, без соблюденья поста, а потом вместо положенного по расписанию обычного женского из дома ее поступили те два слова, которым редко удается не вызывать мелодраматической реакции даже в самых благополучных семействах. Вирсавия послала известить меня, говоря:

— Я беременна.

— Дерьмо Господне! — Такой была моя визгливая реакция.

Стало быть, теперь у меня была на руках еще и беременная подружка. Аборты, разумеется, находились в то время под запретом, а Вирсавия не отличалась такой уж склонностью к самопожертвованию, чтобы рисковать собою ради моей безопасности. С мужем она почти уже три месяца как не ложилась. Для меня это могло обернуться неприятностями посерьезнее тех, которыми грозило мне убийство Авенира. Что было делать?

— На этот раз, — предупредил я ее, — тебя точно побьют камнями. Ты совершила прелюбодеяние.

— И тебя побьют, — ответила она. — Ты тоже его совершил, да еще и пожелал жены ближнего твоего.

— Я мужчина. Мужчин за это камнями не побивают.

— Думаешь, тебе это поможет? Написано же, что если кто будет прелюбодействовать с женой замужнею — да будут преданы смерти и прелюбодей и прелюбодейка. То есть ты тоже.

— Откуда ты столько всего знаешь?

— Да уж навела справки. Я предпочитаю знать свои права. Неприятностей у нас с тобой поровну. Если найден будет кто лежащий с женою замужнею, то должно предать смерти обоих. Это тоже написано. Так что давай придумай что-нибудь, да поскорее.

— Ну, я все-таки царь, выходит, я и решаю, кого побьют камнями, а кого не побьют.

— То есть ты надеешься выкрутиться?

— Ты же меня не выдашь?

— Ой, не рассчитывай!

— Урию сюда! — Должен признаться, что, по-моему, все-таки первым выкрикнул это я.

Вот так и начались скверные, отдающие фарсом времен Реставрации осложнения, неумолимо выродившиеся в пафос, а там и в трагедию, в которой я был поражен непереносимым горем, от коего пал наземь в мучительном понимании того, что из-за меня дитя мое заболело и обречено на раннюю смерть. Так сказал мне Нафан. Бедный малыш горел от жара, томился жаждой и голодом. Он иссыхал и чахнул, и я не мог на это смотреть, как Агарь за тысячу лет до меня, почему она и оставила мальчика под кустом, и пошла, и села вдали, в расстоянии на один выстрел из лука — ибо не могла смотреть, как он умирает. А ведь Измаилу шел четырнадцатый год, он был уже достаточно большой, чтобы насмешничать и угрожать Исааку. Мой же мальчик был крошечный, красненький. Закрытые глазки его были как бесполезные жаберки. Тысячу раз за семь дней отзывались в голове моей эхом те древние, трогательные слова рабыни-египтянки Агари, изгнанной с маленьким сыном из дома Авраамова в пустыню Вирсавию с куском хлеба и мехом воды, от коих вскоре ничего не осталось:

— Да не увижу я смерти мальчика моего.

Но Бог ответил Агари и даровал ей спасение.

— Встань, подними отрока и возьми его за руку, — воззвал Он к Агари с небес, — ибо Я произведу от него великий народ.

Великий народ, обещал Бог, рука которого вечно будет на всех.

А на меня Ему было начхать. Он заставил мое дитя умереть. Он снова пошел неисповедимыми путями Своими. Как я могу об этом забыть? Он-то может, Нафан говорил мне об этом. Но я все еще не простил Его, хоть и нуждаюсь в моем Боге пуще прежнего и тоскую по Нему сильнее, чем хотел бы Ему показать. И я не верю, что Он забыл обо мне.

Я не питал никаких зловредных намерений, когда просил Иоава прислать ко мне с поля битвы в Аммоне Урию Хеттеянина, якобы для того, чтобы Урия подробно рассказал мне, что там у них происходит. Я хотел лишь одного — чтобы Урия переспал с Вирсавией. Я же могу, так почему он не может? План мой состоял в том, чтобы встретить его, как героя, слегка подогреть вином и спустить на жену, на мою восхитительную возлюбленную. Казалось бы, что может быть милосерднее? Таким манером я рассчитывал скрыть нашу с ней смутительную неосторожность от всякого жителя города, какой еще не разобрался в истинном положении вещей. Идея была — пальчики оближешь. Для всякого, да только не для Урии. Основной просчет моего вдохновенного замысла состоял в самообманчивом представлении, которое часто витает в уме мужчины, пребывающего в первой поре любви, что будто бы всякий еще способный дышать самец вожделеет предмета его страсти с не меньшим пылом, чем он сам. А Урия вот не вожделел. Поди-ка представь себе такое.

Мне трудно было смотреть ему прямо в глаза, когда он предстал предо мной.

— Входи, друг мой, входи, мой мальчик, — приветствовал я его с громогласной сердечностью, посредством которой рассчитывал внушить ему полную непринужденность. — Входи, мой достойный Урия, омой ноги свои. Я и сказать тебе не могу, до чего я рад тебя видеть.

Вот это была чистая правда.

— Ну, поведай мне обо всем, расскажи, что творится в Равве Аммонской. Я там не нужен? — Меньше всего на свете меня интересовало то, о чем я просил его рассказать, так что старательный отчет его о том, как хорошо управляются мои люди и как удача пусть медленно, но склоняется на нашу сторону, я слушал вполуха. Тем паче что курьеры так или иначе скакали туда и оттуда по нескольку раз на дню, даже и по субботам.

— Хорошо-хорошо-хорошо. — Я хотел, чтобы он поскорей закруглился, до того не терпелось мне засунуть его в постель Вирсавии, в которой и сам я лежал с нею так часто. — Выпей вина. Ты принес известия, которые мне хотелось услышать, я счастлив. Теперь же расслабься, дай покой ногам твоим. Хочешь еще раз помыть их?

— По-моему, они и так уже чистые.

— По-моему, тоже. А теперь иди домой, отдохни. Повеселись немного. Я пошлю вам царское кушанье, попируй с женой.

— Только не я, — с нажимом сказал Урия, повергнув меня в испуганную оторопь.

— Да почему же? — вскричал я.

— Я на службе.

— Считай, что на эту ночь я тебя от службы освободил, — выдавив смешок, сказал я. — Как тебе вино, понравилось? Выпей еще. Да ты бери весь кувшин. Я отправлю тебе вместе с кушаньем еще несколько бутылок. Иди домой, Урия. Говорят, жена у тебя — пальчики оближешь. Иди домой, заделай ей штуп. Кинь ей пару хороших палок. Ты это заслужил. Теперь же оставь меня и ступай к жене.

Думаете, он ухватился за такую возможность? Нет, от меня-то он в конце концов уковылял — налившись вином, грузно клонясь в подветренную сторону, точно забулдыга со стертыми ногами. Я облегченно вздохнул и сам как следует приложился к кувшину. Однако вместо того, чтобы покинуть, как я ожидал, дворец, несговорчивый сукин сын завалился спать на полу у ворот царского дома вместе с остальными солдатами моего гарнизона. Прослышав об этом, я мигом перестал расточать похвалы своему хитроумию и помчался туда.

— Урия, встань, иди домой, — начал я страстную речь, начал непререкаемо командирским тоном, который на втором или третьем слове обратился в жалкие руины униженной мольбы. — Тебе же тут неудобно.

Урия выпятил грудь и, распространяя запах перегара, ответил:

— Пока Израиль и Иуда находятся в шатрах, ни за что!

— Да толку-то им от того, что ты здесь валяешься? — возразил я. — Ступай домой, в хорошую, мягкую постель. К теплой, пухленькой женушке. Я уже послал вам яства и бутылки с крепким вином. К чему быть таким шмуком?

— Нет, — заплетающимся языком объявил Урия, — пока господин мой Иоав и рабы господина моего пребывают в открытом поле. А я вошел бы в дом свой…