этого дня, гадали: завтра или послезавтра настанет он. Но как ни пророчествовали, он, этот день и час, пришел неожиданно, вдруг.
— Победа, ребята. Голову на отруб нате! — это принялся убеждать ошарашенных эвакуаторов Скворцов. Услышав голос мотоциклиста, человек, разгребавший грязь руками, проговорил. «Есть такое дело!» — и стал с трудом выбираться на берег. Он был без фуражки. Потные волосы прядями прилипли к замазанному мазутом лбу. С шинели, подоткнутой полами под ремень, слетала ошметками грязь.
— О чем разговор? Я не ослышался? — спросил он, вставая передо мной во весь рост.
— Товарищ инженер-капитан? Вы? — Я только сейчас узнал зампотеха бригады Кузьмина.
— Я, Снежков. Как видишь, собственной персоной, — и, заметив мой удивленный взгляд, улыбнулся, выдернул из-за пояса полы шинели. — Ребята замотались, который день подбитые да застрявшие машины тягают. Считай, от самого Одера, бессменно. Да ты что говорил?
— Война кончилась, товарищ гвардии инженер-капитан, — выпалил я, становясь по стойке «смирно». Теперь поверили все.
— Ура! — загремело над каналом и — тра-та-та-а! — ударили в небо автоматы.
Забыв, что весь в грязи, инженер-капитан обнял меня и трижды по-русски поцеловал. Словно я победил Гитлера.
— Это, Снежков, за добрую весть! — Кузьмин отпустил меня, сунул в кобуру пистолет, из которого салютовал, и задумчиво проговорил: — А торопиться нам еще есть куда. Ну, пробуйте, ребята, — кивнул он на «тридцатьчетверку», затраленную на два троса, Тягач взревел, натянулись, запели тросы. И опять мне показалось, что так уже было. Старшина Иван Подниминоги под Москвой вызволял свою «старушку» из грязевого плена…
— Ты зачем сюда примчался? — спросил Кузьмин, когда танк тронулся с места и поплыл за тягачом на сухое.
— Перетяга послал направлять машины на сборный. От бригады машин при нем раз-два, и обчелся.
— Да, — вздохнул Кузьмин. — Проедем-ка, покажу…
Мы сели в мотоцикл, инженер — в люльку, я — на заднее сиденье, и покатили.
На гребне и склоне земляного вала я насчитал десять «тридцатьчетверок».
— Приглядитесь, — сказал Кузьмин, — пробиты низовые наклонные листы носовой брони, а у некоторых даже днища. Били, выходит, почти в упор, когда наши переваливали гребень. Представляешь, что здесь было!
Саженях в трех от гребня — раздавленные пушки. Вся батарея вмята в жесткий суглинок. Из-под исковерканных лафетов кое-где виднеются серо-зеленые мундиры артиллеристов. На одной пушке застыла «тридцатьчетверка», навылет пробитая болванкой.
«Не иначе с пяти-шести метров, — определил зампотех. — Танк уже прошили, а он по инерции подмял под себя пушку и только тогда встал. Ремонтникам здесь делать нечего. Железный лом, — инженер вздохнул. А мне опять показалось, что так уже случалось. Память перед глазами оживила бой у Китовой горы, наши «тридцатьчетверки» утюжат немецкую батарею. Зорька тащит меня на спине подальше от рвущейся по листам нашей машины…
Я заношу на карту десять «тридцатьчетверток», отмечаю: «безвозвратные» и прощаюсь с Кузьминым.
— Остерегись, Снежков. В лесу шатаются гитлеровцы…
— Да война-то кончилась?
— Для кого как. А ты гляди в оба. Ну, ни пуха ни пера…
Мы пожали друг другу руки и расстались. Зампотех вернулся к эвакуаторам, а мы поехали дальше.
…Где-то здесь на опушке должна быть могила старшины Ивана Подниминоги. Проскочили небольшой мост. Вот и глубокий кювет, за ним на взгорке — могила, я вижу сосновый шест с флажком. Скворцов сворачивает. Мы направляемся к холмику.
«Дзинь-дзинь!» — пропела пуля, за ней вторая, третья. Мы распластались на земле. Стреляют от дороги. Стараясь врасти в грунт, заползаем за могильный холмик.
На дороге — немцы, человек десять. Палят из автоматов, и головы не поднять.
«Вот тебе и кончилась война», — думаю я и вспоминаю слова Кузьмина: «Для кого как, а ты смотри в оба».
«Ерунда такая, немцы, наверное, не знают о случившемся. Конечно, не знают. Где им, разбрелись по лесу…»
— Война кончена! Криг капут! — кричу во весь голос, что есть мочи кричу. В ответ — автоматные очереди.
«Такое, значит, получается», — думаю я, вставляя запал в гранаты, автомат мой остался в люльке. Ни к чему, решил, таскать после войны. Скворцов сдирает со спины свой ППШ. В войну он его на груди носил, а после — за спину спровадил. Дела…
Гвардии подполковник Стрельцов разложил на столе перед командирами карту.
— Вот, глядите, расстановка сил на шестнадцатое, — подполковник обвел круг, — на двадцать первое, видите, круг сжался, а на сегодня… — Мы увидели жалкую полоску, пронизанную красными клиньями. — А вот мост через Шпрее. Там Перетяга. Я еду туда…
Евгению Александровичу не суждено было сделать ту «жалкую полоску» с рейхстагом в центре. А мы одолели… И вот теперь, после войны, погибаем здесь…
Старшина, он и сейчас защищал нас: в могилу, как в бруствер окопа, впивались фашистские пули, взвинчивая буравчики земли. Скворцов выполз сбоку могилы и застрочил короткими очередями. Только я высунул голову, пуля сбила танкошлем.
«Не подняться. Теперь все. Здравствуй, старшина. Гвардии лейтенант Снежков идет к тебе». Я посмотрел на собственную руку, сжимающую лимонку, пальцы побледнели, но не дрожали.
«Я приду не один, прихвачу с собой и этих гадов…» Смотрю — Скворцова нет, мелькнула только его черная спина и пропала.
Вырвав чеку, я подождал секунды три и, вытянувшись всем телом, одновременно приподнимаясь на левой руке и занося правую назад, метнул гранату. Она, как я и рассчитывал, разорвалась, не долетев до земли, сверху шрапнельным снарядом накрыла кювет. Гитлеровцы повскакали и — ко мне, я бил, не целясь, в упор, из парабеллума.
— Хенде хох, гады!
Позади фашистов на дороге стоял Скворцов, уперев диском в живот ППШ. Он пролез под мост, пробежал кюветом по ту сторону дороги и оказался в тылу немцев.
— Хенде хох! — повторил он и нажал на спуск. Зажимая руками кто бок, кто грудь, немцы валились наземь в метре от могилы Ивана Подниминоги.
Я поднялся и, тяжело дыша, пошел навстречу своему спасителю.
Виктор продолжал строчить. И опять мне показалось,