И отопление можно было усилить. Но вдруг подвела прочность.
Химик Вагранян был лучшим гимнастом в экипаже. «Солнце» он крутил на турнике так, что с ним на Земле сравнялись бы немногие. Но тут он обжег руку, две недели не подходил к снарядам. Наконец выздоровел, прибежал в спортивный зал, прыгнул с разбега на турник и… упал с криком. Мускулы у него порвались на руках, не выдержали возросшей массы тела.
Мускулы у других уцелели, но у всех рвались стенки сосудов под напором отяжелевшей крови. Синяки появлялись под кожей от самых легких ударов и без всяких ударов. Кровоизлияния в мускулы, в легкие, в сердце, в мозг. Три тяжелых инфаркта, два паралича. И гипертония у всех до единого, вплоть до самых молодых.
Потом стали ломаться молекулы — в первую очередь белковые, самые длинные, тонкие и непрочные. Список болезней рос. Диагностическая машина работала с полной нагрузкой. Отмечалось нарушение обмена веществ в почках, желудке, печени…
Усталые, подавленные люди, пересиливая себя, продолжали работу. Ходили унылые, угнетенные, с трудом передвигали ноги. Пересиливая головную боль, считали, проверяя вычисления машин. Ведь машинам тоже нельзя было доверять.
А однажды, ложась спать, Шорин увидел в своей каюте Цяня. Покойный Цянь грузно сидел в кресле, щуря хитроватые глаза. Он сказал: «В космосе нужны здоровяки, без хронического насморка». Он сказал: «В солнечной системе хватает дела, незачем мчаться невесть куда». Сказал: «Ты идешь по легкому пути, знания надо добывать трудом, а не списыванием у звездных соседей». И: «Нет ничего дороже жизни, людей надо беречь, сначала обеспечить безопасность, потом рисковать». Все, что говорили противники, повторил Цянь.
— Я своей жизнью рискую тоже, — возразил Шорин.
Цянь улыбнулся невесело.
— Я знаю, ты надеешься на функцию. Но разве все люди на свете успевают выполнить функцию? Вспомни друзей-испытателей, вспомни юношу, сына Аренаса. Он выполнил функцию?
— Уйди! — сказал Шорин. — Ты галлюцинация. Я в тебя не верю.
Скорость нарастала медленно, на ничтожные доли процента в сутки, и беда подкрадывалась неприметно. Слабели, слабели, болели, лечились, даже приспособились уже ко всеобщей немощи, как старики привыкают к старости. Отлеживались, набирали сил, продолжали работу. И вдруг умер Горянов. Самый крупный и здоровый, он меньше всех привык болеть, его сердце не выдержало. Заменить сердце не удалось.
И новый начальник экспедиции, профессор Дин, математик, поставил грустный вопрос: лететь дальше или возвращаться?
— Лететь, — сказал Шорин.
Дин сказал:
— Не будем легкомысленными. Половина экипажа лежит в лазарете, мы проводим собрание в лазарете. Всем ясно, что наращивать скорость нельзя, дальше будет все хуже и хуже.
— Не будем наращивать скорость, — предложил Шорин. — Снизим, если надо.
Это означало — провести в пути не десять, а двадцать лет или больше того.
— У нас нет запасов на двадцать или тридцать лет.
— Мы пополним их на Тау.
— Нет никакой уверенности, что у Тау есть планеты.
— Нас послали, чтобы рискнуть.
— Нет, нас послали за знаниями, — сказал Дин твердо. — Мы добыли знание неприятное, но правдивое. Оказалось, что относительность времени не помогает преодолеть пространство. Это важный вывод, и мы не имеем права откладывать его сообщение на два десятка лет. Если Земля найдет нужным, нас пошлют на Тау снова. Вернувшись, мы потеряем только три года, если же полетим вперед, Земля потеряет тридцать лет. Надо избавить товарищей от снаряжения новых бесполезных экспедиций.
Провели голосование. Двадцать шесть упавшими голосами произнесли грустное слово «назад». Трое сказали «вперед», конечно, и Шорин. Трое смолчали, они были без сознания.
Дин приказал тормозить.
Полгода на торможение, год на возвращение. И только для того, чтобы привезти на Землю грустное «нет». Нельзя живым людям лететь с субсветовой скоростью. Безрадостный итог экспедиции, безрадостный итог жизни Шорина. Круг человечества очерчен. Вот сотня звезд, до которых оно дотянется, в том числе десяток — похожих на Солнце.
Есть ли там разумная жизнь?
Может быть, и нет. А такие, как звезда Шарада, — за пределами возможностей.
— Ничего не поделаешь, — говорил Дин. — Вселенная бесконечна, а силы человечества не бесконечны. Где-нибудь придется остановиться.
А Шорин не соглашался остановиться. Не хотел думать об остановке, заниматься арифметикой предела. Он размышлял о дальнейшем наращивании скорости. До какой величины? До любой. До субсветовой, до скорости света и даже… даже, пожалуй, еще выше…
Полтора года на размышления — срок достаточный. Вот исходное положение Шорина: предел скоростей — скорость света в вакууме. Опять впутался вакуум. А какова скорость там, где вакуума нет? Что, если уничтожить его? Получится как бы подобие подводной лодки, испаряющей перед собой воду, подобие самолета, создающего безвоздушный коридор. Какова скорость самолета в безвоздушном коридоре? Выше обычной? Чем она лимитируется? Скоростью создания коридора, очевидно.
Но это были только исходные мысли. За ними следовали теоретические расчеты, предложения, планы опытов, проекты испытательных приборов.
Полтора года хватило на то, чтобы обдумать, обсудить, поспорить. Дин не соглашался категорически, потому что мысли Шорина противоречили старинной классической теории относительности. Дин выписывал формулы, где из «с2» вычитался «с2» и под корнем получался ноль. Ноль пространства — абсурд! Шорин выводил свои формулы. (Тогда и появилась та самая функция Шорина в виде многолепесткового тела, изогнутого в четвертом измерении.) Он даже пытался провести опыты.
С нетерпением ждал Шорин возвращения. Конечно, каждый космонавт ждет возвращения даже с большим нетерпением, чем старта. Так хочется, наконец, выйти из надоевших железных нор, увидеть родную Луну, круглые кратеры — печати, поставленные космосом, худосочную зелень, непахучие цветы в лунных палисадничках и голубое лицо Земли-прародительницы над зубчатыми горами!
Стремительно мелькают цифры на табло. Сегодня скорость двадцать тысяч километров в секунду, завтра — девятнадцать тысяч, послезавтра — восемнадцать тысяч… Желтоватая звезда впереди уже превратилась в маленькое ласковое солнышко, на него нельзя смотреть. Больные забыли о болезнях, все строят планы — месяц у моря, месяц в горах, три месяца в столице. Театры, академии, библиотеки, людные улицы! И вот настает час, когда до Земли достают радиоволны. Земля отвечает. В рубке на серебристом экране появляется лицо Аренаса. Такой он уже старый, истомленный и такой бесконечно милый, первый соотечественник!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});