я решительно возражаю против бесплатной реквизиции земель, что выкуп необходим, хотя и по минимальной расценке, и т. д.
Несмотря на обязательный выкуп, я чувствовал, что аудитория меня понимает, что она на моей стороне, я чувствовал, что это собрание останется в моей памяти как одно из лучших в моей жизни.
Затем я перешел к вопросу о войне, постаравшись связать его с земельным вопросом, т. е. настаивая на том, что закрепить земельные завоевания революции можно только победой в войне.
Тут я сразу почувствовал, что настроение аудитории меняется; менялось оно не сразу, а постепенно, довольно медлительно, но зато очень решительно. Меня стали прерывать возгласами: «Ишь ты, куда он гнет!» Я все-таки успел договорить почти все, что собирался сказать. Но под конец аудитория повскакала с мест; по моему адресу и адресу офицера-председателя поднялись кулаки. На трибуну начали вскакивать ораторы из солдат, с налитыми кровью глазами, бессвязно выкрикивавшие в толпу ругательства против царя и министерств, начавших войну, против кровопийц, ее продолжающих. Офицер дернул меня за рукав: «Уйдем!» И мы ушли. Ушли на глазах всей толпы, пробираясь через нее, и толпа должна была бы нас видеть, но не видела. Когда мы подошли к дверям, двери отворились и в помещение ворвались еще 5 или 6 солдат. Солдаты в зале были без ружей, эти были с ружьями и штыками, которые они держали в руках; рожи их были ужасные, глаза навыкате, они смотрели прямо перед собой, не видя ничего в сторону. Мы посторонились и вслед за ними вышли в те же двери.
На этом собрании мы оба явно подвергались значительной опасности, но эту опасность пронесло, в значительной степени вследствие полного хладнокровия, сохраненного офицером-председателем.
Мне где-то раздобыли лошадь и повозку и увезли на станцию, откуда я уехал в Новгород, оттуда – в Старую Руссу.
Другую поездку я совершил на восток губернии, в Тихвин и Череповец. В Тихвине, где я когда-то (в 1905 г.), как уже писал в своем месте, имел совершенно исключительный успех, на этот раз меня ожидал столь же исключительный провал. Именно тут имело место то, о чем я упоминал выше, – именно, что один оратор-большевик рассказывал, как очевидец, наглые выдумки про Керенского и военные власти на Рижском фронте, а я, не будучи очевидцем и не считая себя вправе говорить в качестве такового, не сумел обнародовать его вранья. Тут один эсер говорил, что сделают эсеры, когда они будут у власти. Его мне удалось до некоторой степени осадить, указав, что теперь у власти стоит эсер Керенский; имеются и имелись и другие эсеры: Переверзев, Чернов и др.; почему же они всего этого не сделали? (Это происходило до официального раскола в эсерской партии.) Мой противник не нашелся что возразить, но тем не менее победа была его – и большевика. Главным образом – на почве войны.
Несколько успешнее было выступление в Череповце, где митинг в зале земского собрания был лучше организован и где публика была не рабочая, а городская и много совсем зеленой молодежи (гимназистов и гимназисток), которая на этот раз оказалась на моей стороне. Большевики здесь не выступали, а главным моим противником выступил какой-то эсер, очень противный и наглый. Мне говорили про него, что он по амнистии выпущен с каторги, но никто не знал, за что он был на каторге; говорили, но неуверенно, что по уголовному делу. Правда ли – не знаю. Тут борьба шла не только на почве военного вопроса, а гораздо более на разных других, и военный даже как-то отодвинулся на задний план. Аудитория разделилась на две почти равные половины.
Я вернулся в Петербург, а оттуда в конце октября уехал в длительную поездку в Новгородскую и Оренбургскую губернии. Эта последняя поездка была организована особым образом: энесская партия, признавая меня дурным организатором, дала мне спутника, главным образом для организационной стороны дела, снабдив нас довольно щедро деньгами, так что в эту поездку я не приложил ни одной копейки из своего кармана.
Фамилия спутника была Илинчик. С ним я познакомился в марте или апреле в Новгороде473. Он там сам пришел ко мне и сказал, что он, солдат, вследствие раны отпущен для поправления в отпуск, что по убеждениям он сторонник Трудовой группы, желает записаться в нее и работать для нее. При этом сказал, что скоро переезжает в Петербург. Я его записал в группу и затем, в Новгороде и Петербурге, он оказал мне и некоторым другим трудовикам не незначительные услуги по делу организации митингов, распространения литературы и т. п. Работал в месте своего жительства бесплатно, но на расходы и, в частности, на поездки, конечно, получал из партийной кассы. Не доверять ему я не имел никаких оснований. Склонен был доверять и его рассказам о разговорах с крестьянами и солдатами, из которых вытекало, если они правдивы, что он недурной агитатор для бесед с глазу на глаз или в очень небольшой, преимущественно крестьянской компании. Сам он был из городского мещанства, с образованием, кажется, технического училища. С ним я и поехал.
Случаю угодно было устроить так, что я выехал из Петербурга как раз 25 октября (7 ноября по н. ст.), то есть в день, который теперь празднуется как день Октябрьской революции474. Выехал я один, без Илинчика, с которым должен был съехаться в Москве. Двухмесячная поездка эта была очень богатой впечатлениями. По возвращении в Петербург я рассказывал о ней много раз и всегда очень заинтересовывал слушателей; многие выражали желание видеть ее в печати. Но я тогда не записал и, вследствие какой-то странной причины, массу ее красочных подробностей забыл более, чем другие моменты моей жизни, и могу передать о ней только немногое и далеко не самое интересное.
В Новгородской губернии выборы были назначены, помнится, на 29 октября (воскресенье)475, и я должен был там использовать для агитации последние дни, затем посмотреть в двух-трех местах на самую процедуру выборов и тогда уже ехать в Оренбургскую губернию, где выборы были отложены на декабрь, помнится – на 17 или 24 число.
Я уехал днем, часа в два или раньше. По дороге на Николаевский вокзал я видел некоторое не совсем обычное движение военных отрядов; слышал несколько выстрелов; на вокзале стояла военная стража, которая раньше здесь отсутствовала и сперва не хотела меня пропустить, но потом, после уговоров и показывания документов, уступила, причем один солдатик заметил: поставили нас здесь, а зачем – не