— свободное умертвие. Надеюсь, ещё увидимся, — последнее ляпнула ни с того, ни с сего. С чего мне на это надеяться? Кот растаял в темноте подземного хода, а я обернулась и медленно пошла дальше, на едва заметный свет. Больше никаких чудес мне по пути не встретилось, но я не питала иллюзий: люди порой гораздо страшнее, чем паутина. И, к сожалению, от удара лапой не исчезают.
Глава 53.
Врать я умею неплохо. Во-первых, моральных терзаний по поводу лжи, особенно «во спасение», не имею. Во-вторых, есть большой опыт. Родители у меня были замотанные бытовухой, нервные суетливые люди, отец по большей части из-за злоупотреблений горячительными напитками, мать, в свою очередь — из-за отца. Самое главное, что от меня требовалось — не мешать им, особенно, если поблизости не оказывалось бабушки, становившейся добровольным живым заслоном между ними и мной. И хотя я никогда и ничего злокозненного заранее не планировала, как-то само собой получалось, что правду говорить нельзя. Потому что мне всё время хотелось не того, чего я, по глубокому убеждению взрослых, должна была хотеть. И речь шла не о дорогих игрушках или опасных "взрослых" увлечениях, а о сущей ерунде.
— А вот если… — говорила маленькая Камилла, и мама поджимала губы. Она и сейчас так делает, когда спрашивает о моей учёбе, отношениях, работе и жизненных перспективах, не очень-то радостных и перспективных.
В раннем детстве я мечтала стать скульптором и кондитером одновременно, но попытки сотворить съедобную чудо-глину из муки, какао, творога и почему-то соды потерпели сокрушительное поражение. Парфюмера из меня тоже не вышло — папин коньяк, смешанный с мамиными духами и найденными на кухне специями, пах слишком изысканно для среднестатистического ценителя. А в засушенных травах из нашего двора завелись тараканы… Становясь старше, я обзаводилась новыми бестолковыми мечтами и продолжала пытаться более чем бестолково претворять их в жизнь, да ещё и мой особый дар находить неподходящих друзей приводил к разным казусам в виде поломок, опозданий и плохих оценок в школе. Честные объяснения родителей никогда не устраивали, и я училась врать. Так было проще.
А потом научилась врать даже самой себе.
И сейчас, глядя куда-то в сторону скрытых фиолетовой хламидой коленей неизвестно откуда появившийся женщины, я, даже не задумавшись, отчеканила как по писаному:
— Новая служительница вместо безвременно почившей лирты Сириш к вашим услугам, уважаемая.
Надеюсь, я правильно запомнила имя…
Здесь, во внутреннем дворике, если этим нелепым словом стоило называть весьма просторную территорию, на которой при желании можно было профессионально сыграть в футбол или разместить полк солдат, пахло не морем — струганым пряным деревом и дымом. Я вдохнула, радуясь тому, что ещё хоть что-то чувствую — не вкус, не ощущения, не боль, так хотя бы запах. Думала ли я, что смогу когда-нибудь сожалеть об отсутствии боли?
Больше всего заповедное захрамовое местечко напоминало частный загородный военный лагерь, где смешались в равной степени аскетичная строгость и какой-то европейский комфорт. Чистая земля, явно заботливо подметённая, старательно сложенная поленница дров, аккуратная горка золотистых опилок… Однотипные двухэтажные домики, один одноэтажный, из трубы на крыше которого, вызвавшей ностальгию до спазма диафрагмы, валил дым. Исполинский храм закрывал дневную Луаву, двор пребывал в тени. Зато утром, наверное, здесь потрясающие белые рассветы.
Колодец из тёмного дерева, покосившийся, накрытый какой-то сетью сверху, немного дисгармонировал с окружающей его обстановкой. Я поспешно отвела взгляд — воспоминания были нужны, но, сказать по правде, я предпочла бы вспомнить что-нибудь другое, посмотрела наверх… А вот и дом, в котором, если верить рассказу жреца, живут особые служители, охраняющие фелинос — об этом красноречиво говорил длинный проход-коридор без окон на уровне третьего этажа, действительно соединяющий дом и глухую храмовую стену, этакий каменный аппендикс, чудо местной архитектуры, вероятно, пропитанное магией — ни в архитектуре, ни в физике я не сильна, но как же оно держится без дополнительной опоры снизу…
Интересно, чем сейчас занимаются служители-хранители? Может быть, их распустили, взяв какие-то магические клятвы о неразглашении произошедшего? Или они терпеливо ждут, не расходясь, возобновления привычного порядка?
Я замерла у каменной стены, на всякий случай отойдя на пару метров в сторону от открытого чёрного проёма подземного прохода — побегов «в мир» и незваных гостей «из мира» тут явно не боялись. Выходить на пустое пространство, возможно, предназначенное для групповых, как у мусульман, молитв под открытым небом, публичной порки, обрития голов или ещё для каких-нибудь важных целей, было страшно. Людей не видно, тихо, пусто — самое время что-то посмотреть, раз уж пришла, а я стою, словно пустила корни.
Только вот темнеющий поодаль колодец… Я втянула воздух, закатала перчатку, взглянула на серую холодную кожу, прекрасно гармонирующую по цвету с храмовой стеной.
Мотивация, которая, как праздник, всегда с тобой.
Я перестала противиться этому амбивалентному чувству: сопротивлению и притяжению одновременно. Последнее победило, и вскоре я уже стояла у края колодца, тоже почти такого же, как в деревне у бабушки, только раза в два больше размером, с металлической ручкой, блестящей от многократного использования, крышей, покрытой вырезанной вязью незнакомых слов, высоким корпусом мне по пояс. Верёвки на вороте — бревне не наблюдалось. В отличие от новеньких, каких-то отутюженных зданий, колодец буквально пах древностью. Я протянула руку, погладила сырой деревянный бок ветерана колодезного труда, сдвинула в сторону наброшенную сеть. На нее было неприятно смотреть: как наручники на руках заведомо невиновного человека. Задела ручку, ожидая громкого лязгающего скрежета, но она повернулась легко и беззвучно.
"Храмы всегда строили над подземными водами. Перво-наперво колодец ставят, уважить Единую, а потом уже камни таскают" — я отшатнулась, но голос звучал внутри, бесцветный, шелестящий. Голос из чужого прошлого.
Подул ветер, но всё вокруг меня было тяжелым, неподвижным: голая земля, каменные здания, деревянный колодец с тяжелой сетью, ничего живого, трепещущего, дышащего, так что ветер убрался подобру-поздорову, оставив после себя какое-то томительное ощущение печали и тревоги.