В этом еловом лесу недавно, уже при Андрее, выросла новая, малая, кузнецкая слободка близ трехдосочного переходного моста, что перекинут теми же новыми кузнецами через речку Неглинную. Неглинная в том месте игрывала веснами так, что заливала кузницы по четвертый венец. Вбитые в илистое речное дно жердяные рили, подпиравшие мосток, до того покривились от водяного напора, что по доскам страшно было и ходить.
Новые кузнецы, поселившиеся тут, были люди молодые, ловкие и задорные. С посадником, с огнищанином, с Дубовым Носом у всех у них были свои, недобрые счеты. Толпа, сворачивая к ним, знала, видно, что они не откажут в подмоге.
Вот оттуда-то, от кузнецкого мостка, толпа, все возраставшая и все более шумная, и двинулась уже в поздних сумерках к той широкой болотной зыбели, где Неглинная, подходя к городу, дает колено.
Молодой месяц, выросший за минувшие дни и похожий на полкраюшки хлеба, уж поднимался над настланной на эту зыбель гатью и уж окунал косой белый лик в черную неглименскую воду, когда бревна длинной гати заколебались под пробежкой многих лапотных ног.
Толпа подходила к московскому посаду.
А посад был и так не пуст.
На Жилиху полагаться, конечно, нельзя. Она уверяла с клятьвой да ротьбой,[56] что в той же толпе шли по гати и ее одножихари-кукуевцы, а с ними будто и ольховецкие сироты, которых вел, по ее словам, тихий воротников зять. Без Жилихиной божбы известно, что воротников зять подлинно был в народном скопище, наполнившем поздним вечером весь московский посад и теснившемся к Бахтеярову двору. Это подтверждает и старуха Воитиха. "Вижу, — говорила она про Воротникова зятя, — тискается он, сердешный, сквозь людей к Бахтеярову крыльцу, а на плече-то у него, у сердешного, горбуша[57] с кривым косьём, а в горбушином-то долгом лезвие месяц так и поигрывает". Такие подробности Воитиха едва ли придумала: верно, в самом деле видела.
Однако вероятнее всего, что, вопреки Жилихиным клятвам, ольховчане и кукуевцы явились в посад не в одно время с толпой, которую вели по неглименской гати можайские кузнецы, а несколько ранее.
Ведь биричи-то не все были таковы, как Худяк да Шейдяк или как краснорожий Балакирь. У большинства биричей душа выболела за этот день не меньше, чем у кузнецов да у кудринцев. Биричи, как ни были молоды, сами ведь были такие же подневольные люди, челядники. Так каково же им было идти по слободам да по селищам, где у них были отцы и матери, и скликать своих же братьев в поход против своих же! Из всех биричей созорничали только те трое, а остальные двадцать хоть и поздно, а дошли все же до тех подмосковных селений, куда уговорились с товарищами идти.
Другое дело, как и что они там выкликали…
Бесспорно одно: что к тому времени, когда кузнецкая толпа, оставив за собою гать, поднималась уж посуху к посаду, посадские улочки — правда, не такие узкие, как говорил в насмешку Яким Кучкович (что будто баба бабе через улицу горшки на ухвате передает), но все же и не широкие — были уже битком набиты сиротинской братией и посадскими людьми.
Верно и то, что собравшийся в посаде народ уж сильно шумел (тот шум был и в городе слышен) и что когда слилась с ним только что привалившая кузнецкая толпа, то ее в наступившей к тому времени ночной темноте не сразу отличили от пришедших ранее.
Несомненно, наконец, и то, что молодой полумесяц, который успел подняться еще выше и светил все ярче, поигрывал не в одной только ольховецкой горбуше, а и в других лезвиях, долгих и коротких, широких и узких.
Поигрывал белый месяц и в глазищах великана, чья черная голова и чьи страшные плечи высились над всеми головами и вскоре оказались у самого Бахтеярова крыльца.
Шум приметно усилился.
Бахтеяр, весь в поту, не зажигая света, сидел ни жив ни мертв в темноте, у себя в холодной клети, когда вся его просторная шестистенная изба содрогнулась от гулкого удара чем-то непомерно тяжелым по ее передним дубовым венцам. Венцы были свежие, в полтора обхвата каждый.
Бахтеяр не знал, что это воротников большак хватил по его красной, уличной стене со всего маху своей огромной кузнецкой кувалдой. Дубовая стена, сбитая на совесть, конечно не рассыпалась, но стоявшая в переднем углу теплой избы на полочке большая икона упала от сотрясения на пол и раскололась надвое. Нехорошко Картавый сам это видел и тогда же подумал, что примета дурная.
Тогда-то Дубовый Нос и затормошил своего захребетника Нехорошка, чтоб тот двором, да огородом, да посадскими задами пробрался в город к посаднику и чтоб попросил посадника поскорей прислать ему, Бахтеяру, обещанный боярский снаряд. Но уж не для похода: Дубовый Нос хотел раздать тот снаряд своей челяди, надеясь, что она, получив в руки снаряд, обережет его, Бахтеяра, от буйствующей толпы.
Дубовый Нос из страха еще ни разу не выходил на крыльцо. Боялся даже оконницу отволокнуть. Так что своими глазами не видал еще, какова та ночная толпа: только слышал ее голос.
Если бы видал, то поступил бы, может быть, иначе.
VII
На боярском почти пустом дворе этот день протекал до странности тихо.
Незадолго до заката, когда со стороны посада еще не начинал доноситься шум, Гаша не торопясь спускалась со своей горенки, чтоб справиться, не воротилась ли домой ее мать, которая еще в обед ушла куда-то со двора совсем одна (Гашу это тревожило), и чтоб проведать сынка, который был с мамушкой в саду и играл в песок на нижней ступеньке первого рундучного всхода, того самого, под которым нашли в свое время стольника Ивана Кучковича. Корзины с хмелем стояли на прежних местах, только открытые и непохожие больше на гробы; из одной почти весь хмель повысыпался и лежал густым ворохом на земляном полу: его так и не удосужились смести, как не успели приколотить и тесины, оторванные учеником покойного хитрокознеца, как не подобрали и упавших на землю веников.
Войдя по дороге на рундук в верхние сени, Гаша остановилась в изумлении.
У одного из окошек, глядевших на двор, стоял, задумавшись, ее отец, боярин Петр Замятнич. Он был в полном боевом доспехе, который поразил Гашу своим сверкающим великолепием.
По молодости и по женской неопытности она не могла, конечно, догадаться, что на отце боголюбовская добыча: доспех был с княжого плеча.
Петр Замятнич вырядился так в расчете на то, что изощренная роскошь его воинского снаряжения не только ошеломит, но и устрашит непривычный к такому зрелищу московский полк, а еще больше тех лесных орачей, на которых он пойдет с этим полком.
Седая голова боярина приходилась выше оконницы и была в тени. Предзакатное летнее солнце обливало весь еще крепкий стан Петра Замятнича. Стальные оплечья так и горели, а мельчайшие перевивы кольчужной курчавой проволоки переливали ясной рябью, как играющая на солнце вода.