Читать интересную книгу Вся правда о российских евреях - Андрей Буровский

То ли дело — романтика гражданской войны, душевные терзания порочного подростка от кулаков «ржавых евреев», от невозможности любить перемазанную селедкой девицу! А этот паршивый недобиток из предместья вот что делает:

Недаром учили: клади на плечи,За пазуху суй — к себе таща,В закут овечий,В дом человечий.В капустную благодать борща.

То он, понимаешь, столярничает, то, видишь ли, пчел тут разводит (нет бы, разводить чекистов или коммунаров), то корове сено косит… Страшный тип! А его жена еще и пытается молоко продавать:

Жена расставляет отряды крынок:Туда — в больницу. Сюда — на рынок.

И:

Весь ее мир — дрожжевой, густой,Спит и сопит, молоком насытясь,Жидкий навоз, под навозом ситец,Пущенный в бабочку с запятой.

В общем, совершеннейший ужас! Всякий раз, найдя у Багрицкого какое-нибудь по-человечески понятное удовольствие при виде «струганного крыльца» или «промытых содой и щелоком половиц», страшно удивляешься: ведь наряду с удовольствием видеть эти приметы нормальной жизни в нем живет устойчивая ненависть как раз к тем, кто эти вещи делает и поддерживает, что называется, в рабочем состоянии.

И проклятый «быт» превращается прямо-таки в чудовище, в монстра, которого необходимо уничтожить, пока он тебя самого не сожрал.

Тот же мотив бегства, отвращения к жизни — в целом ряде произведений Багрицкого. Юношеский максимализм? Но в 1930 году, когда писалось «Происхождение», Багрицкому исполнилось 35 лет. В год выхода «Смерти пионерки» — 37. Не дряхлость, конечно, но ведь и никак не юноша.

Если человек проклял свое прошлое, отрекся от «быта» — то есть от своей семьи, своего народа, — ясное дело, и не остается у него в жизни ничего, кроме служения своей безумной идее, и нужно идти до конца:

Оглянешься — а кругом враги;Руки протянешь — нет друзей;Но если он [век] скажет:«Солги!» — солги.Но если он скажет «Убей!» — убей.

Все остальное человечество, кроме нескольких тысяч тебе подобных, не разделяет веры в коллективную утопию… и закономерно появляется невероятная любовь к палачам, атрибутам пыточного ремесла, восхваления чекистов и комиссаров. Багрицкий доходит до какого-то садистского упоения в своем достаточно известном:

Враги приходили — на тот же стулСадились и рушились в пустоту.Их нежные кости сосала грязь,Над ними захлопывались рвы,И подпись под приговором вилась,Как кровь из простреленной головы.

А над поэмой «Февраль» он работал до самого конца, до смерти в 1934 году, и представляет собой эта поэма своего рода поэтическое завещание.

Поэма длинная, приводить большие куски из нее я не буду. Желающие могут сами насладиться этим наглядным пособием к Фрейду. Герой этой поэмы, скорее всего, автобиографическая персона, — довольно жалкое создание. Дурной, неприкаянный мальчишка, совершенно лишенный любых культурных или интеллектуальных интересов, и мечтает он лишь об одном:

О птицах с нерусскими именами,О людях неизвестной планеты,О мире, в котором играют в теннис,Пьют оранжад и целуют женщин.

Мир в духе героев «Золотого теленка» или героев Джека Лондона! И этот бедолага, отягощенный тяготами жизни, военной службы, страдающий от неразделенной любви к прохожей гимназистке, доживает до «Февраля» — Февральской революции 1917 года, своего звездного часа. Тут-то он, этот жалкий и довольно-таки противный дохлик мгновенно становится помощником комиссара, появляется везде с собственной гвардией из матросов. Теперь с ним не шути!

Моя иудейская гордость пела,Как струна, натянутая до отказа…Я много дал бы, чтобы мой пращурВ длиннополом халате и в лисьей шапке,Из-под которой седой спиральюСпадают пейсы, и перхоть тучейВзлетает над бородой квадратной…Чтоб этот пращур признал потомкаВ детине, стоящем подобно башне,Над летящими фарами и штыками…

Поэма кончается тем, что хилый, порочный шибздик, превратившийся в карающий меч революции, обнаруживает в тайном публичном доме девушку, по которой вздыхал всю юность. Теперь она стала проституткой. «Что, узнали?! Сколько вам дать за сеанс?» И несмотря на тихое, безнадежное «Пощади…» насилует девицу, не снимая гимнастерки и сапог.

Я беру тебя за то, что робокБыл мой век, за то, что я застенчив,За позор моих бездомных предков.Я беру тебя, как мщенье миру…Может быть, мое ночное семяОплодотворит твою пустыню.

Я почитал немного именно Багрицкого ровно по двум причинам…

Во-первых, поэт он, несомненно, талантливый. Человек, родивший строки «Фазан взорвался, как фейерверк», у которого «Крестьянские лошади мнут полынь // Растущую из сердец», право же, никак не безнадежен.

Во-вторых, он широко известен. Некоторые его перлы — хотя бы насчет века, приказывающего лгать и убивать, или восторженные вопли про кронштадтский лед достаточно знакомы читающему человечеству.

А сама позиция — типичная. Ведь в главном точно таковы же и остальные советские поэты той эпохи: Светлов, который на самом деле Шейнкман, и Антокольский, и Луговской, и Уткин, и Жаров, и Голодный, и Алтаузен, и Безыменский. Как сказал граф Алексей Толстой: «Их много, очень много // припомнить всех нельзя // Но все одной дорогой // Летят они, скользя».

Павел Коган — человек уже другого поколения, но и в его столь знаменитой «Бригантине» таятся те же самые ценности:

Надоело говорить и спорить,И смотреть в усталые глаза.В флибустьерском дальнем синем мореБригантина поднимает паруса.

Капитан, обветренный, как скалы,Вышел в море, не дождавшись дня.На прощанье поднимай бокалыЗолотого, терпкого вина.

Пьем за яростных, за непокорных,За презревших грошевой уют.Бьется по ветру «Веселый Роджер»,Люди Флинта песенки поют.

Текст откровенно восходит к знаменитому «Острову сокровищ» Стивенсона — это ведь только у него есть герой с именем Флинт, а история не знает такого пирата.

Но только вот какая интересная деталь: Стивенсон вывел множество ярких, интересных фигур — и сквайра Трелони, и доктора Ливси, и капитана Смолетта, да и маленький Джим не пальцем сделан. Миру добропорядочных, приличных людей у Стивенсона противостоит совершенно отвратительный мир вечно пьяных, грязных, диких пиратов. Эти дикари мгновенно превращают шхуну «Эспаньола» в помойку, разбивают лагерь в болоте и начинают болеть малярией.

Стивенсон нисколько не идеализирует уголовный мир; пираты выглядят в его описаниях исключительно непривлекательно. Их главарь Флинт, убивший шестерых, чтобы только никто, кроме него, не знал, где зарыты сокровища, награбленные во всех морях. Его ближайшие сподвижники — чудовищный одноногий Сильвер, трусливо-опасный Билли Бонc. Хороши и ничтожные, малокультурные «рядовые» вроде подонка Израэля Хендса, готового убить подростка.

Все это и есть те самые «люди Флинта» (других нет ни в одном произведении); тот социально близкий элемент, с которым Павел Коган не прочь выпить. Поднять бокалы золотого терпкого вина в компании доктора Ливси и за здоровье собеседника он не хочет. Да и люди они разного круга, что тут поделать. Даже и подними бокал Павел Коган, вряд ли доктор Ливси согласится поднять свой в ответ: этот персонаж Стивенсона как-то не особенно жаловал пиратов и их друзей. «Людей Флинта» он убивал из мушкета и заковывал в кандалы, а не воспевал.

Попытка диагноза

Немецкое слово «менталитет» используют сегодня по делу и не по делу, совсем запамятовав — есть в русском языке такие слова, как миропонимание, мировидение, мироощущение.

Сменить народ, цивилизацию, положение в обществе — значит, изменить мировоззрение и мироощущение. Оно изменилось и у Ломоносова, когда он получил образование. Намного сильнее оно изменилось у Дубнова, когда он стал писать, говорить и думать по-русски.

Но и Ломоносов, и Дубнов сменили одну систему позитивных ценностей на другую. А кто-то ведь проваливается в щель, где караулит дьявол на нейтральной земле.

Какой-то особый цинизм разъедает души этих людей, беспощадно выброшенных из одной культуры и никогда не приставших к другой. Они — нигде. Они — никто. И они охотно делают никем всех остальных. Действительно, почему это другие должны иметь то, чего лишены эти бедняги? И кто сказал, что нельзя пытать и убивать, чтобы сделать несчастными как можно больше людей?! То есть говорили, конечно, — и «ржавые» евреи, и «ржавые» русские… И вообще много всяких «ржавых» людей по всему миру. Но они ведь уже «ржавых»-то не слушают.