— в Польше, Австро-Венгрии или Германии — в странах, где тоже живут евреи-ашкенази;
— в странах менее развитых — в Румынии, Венгрии, любой другой стране постоянного проживания ашкенази;
— в любой европейской стране, которая готова принять;
— в США.
Действительно, почему еврей-туземец должен стать европейцем именно в России?! Вроде бы жизнь дает евреям дополнительные возможности? Скажем, у русских такого выбора не было. Но ведь широкий выбор — это еще и неопределенность… Положение еврея в мире очень уж неустойчиво, стоит ему покинуть привычное лоно общины.
Жертвы больших перемен
Чего хочет человек, выброшенный из нормальной жизни? Как правило, он хочет в нее вернуться. Но… как? И куда возвращаться? В мир местечка-штетла? Но оттуда этот деклассированный, денационализированный еврей только что ушел, уже решив для себя — ничего хорошего там нет.
Ассимилироваться в другой национальной (и цивилизационной) культуре? Но в какой? И на каких условиях — оставаясь русским (венгром, поляком, немцем, румыном) Моисеева закона? Или принимая крещение?
Уже изобилие этих перспектив неизбежно раскалывает евреев. В модернизации можно выбирать разные стратегии… Что евреи и сделали! Неизбежно возникает несколько групп ашкенази с разной исторической судьбой.
А ведь есть еще и соблазн прыжка в утопию: попытка реализовать надуманный вариант истории; искусственно построить мир, в котором им будет хорошо. Интеллигенция, в том числе самая что ни на есть коренная русская, легко придумывала варианты такой утопии: не было ведь никакой возможности изменять свое положение лично, индивидуально. Но можно — коллективно. Причем меняя не свое положение в мире, а изменяя самый мир. Евреи частью усвоили урок, а частью и сами несли в своей культуре ростки социальной утопии.
В начале XX века в Российской империи сформировался огромный по численности слой (вовсе не только еврейский), который называют и маргинальным — то есть пограничным, краевым. И подоночным. И подпольным… Как только его не называют!
Я бы назвал его «опричным» — потому что его носители, оставаясь по внешности людьми, находятся вне всего человеческого. За пределами того, что у всех народов и во всех культурах называется родиной, жизнью, народом семьей, искусством.
Певцами этого слоя, называвшего уголовный мир своими «социально близкими», стали поэты и писатели, сегодня уже мало знакомые даже образованным людям. Это были лютые враги и отрицатели всего, в чем живет, чем живет и для чего живет человек. Как бы их точнее охарактеризовать? Вненациональны? Да, но сказать это — мало. Внерелигиозны? Да, воинствующие атеисты. Но и этого мало, потому что и семью отрицали. И искусство. И… Да попросту говоря — все. Весь прежний опыт человечества. Прямо по «герою» Достоевского Петру Верховенскому: «Кто скажет: черт побери наше прошлое — тот уже наш!»
— Но позвольте! — возразят мне, — но ведь они же стремились к революции! К воплощению вековечной мечты всего человечества!
— Да-да! — «соглашусь» я. Эти люди почему-то воображали, что знают — какая такая мечта у всего человечества. И готовы воплотить ее, сколько хватит сил, да вот две серьезные препоны: одна в том, что у каждой группы и группочки свои представления о том, что же это за мечта и как ее надо воплощать. До решения этой проблемы, впрочем, большинство «вершителей истории» не доживут.
Вторая же проблема в том, что никто кроме каждой отдельно взятой группы или группки вовсе не хочет осуществления именно этой «вековечной мечты всего человечества». И созидание «великой мечты» приходится начинать с насилия над несогласными.
Вне ориентиров
Поражает, как решительно уходят эти люди от человеческого мира в непонятное, бесформенное пространство без верха и низа, без чего-либо, кроме неопределенной утопии, выдаваемой за «вековечную мечту».
Я не запомнил — на каком ночлегеПробрал меня грядущей жизни зуд.Качнулся мир.Звезда споткнулась в бегеИ заплескалась в голубом тазу.Я к ней тянулся… Но сквозь пальцы рея,Она рванулась — краснобокий язь.Над колыбелью ржавые евреиКосых бород скрестили острия.[361]
Лирический герой стихотворения отвергает вовсе не русский и не какой-то абстрактный, а вполне конкретный, осязаемый и узнаваемый еврейский быт. Отвергается в первую очередь система ценностей, ориентиров. Ее сторонники, «ржавые евреи», как раз и скрестили острия своих «косых бород», чтобы не дать ребенку коснуться звезды новой жизни.
И медленно, как медные полушки.Из крана в кухне капала вода.Сворачивалась. Набегала тучей.Струистое точила лезвие…— Ну как, скажи, поверит в мир текучийЕврейское неверие мое?Меня учили: крыша — это крыша,Груб табурет. Убит подошвой пол.Ты должен видеть, понимать и слышать,На мир облокотиться, как на стол.А древоточца часовая точностьУже долбит подпорок бытие.…Ну как, скажи, поверит в эту прочностьЕврейское неверие мое?
Автору хочется другого мира — не диалектического, текучего, не стабильного, патриархального… а сюрреалистического, безумного:
И все навыворот,Не так, как надо.Стучал сазан в оконное стекло;Конь щебетал; в ладони ястреб падал;Плясало дерево,И детство шло.
Такой вот мир подарила Эдуарду Багрицкому звезда революционного счастья, а не пускали его в этот чудный новый мир паршивые «ржавые евреи», сдуру полагавшие, что пол находится снизу, и ловившие сазанов в реках, а не в облаках.
Что может удержать юношу в этом скучном, ржаво-положительном мире? Любовь? То, что сказано о любви в стихотворении «Происхождение», я вынес в эпиграф.
Родители?Но в сумраке стареяГорбаты, узловаты и дики,В меня кидают ржавые евреиОбросшие щетиной кулаки.
Не повезло, как я вижу, не только с девушкой, но и с родителями нашему пролетарскому поэту. Но есть выход! Есть!
Дверь! Настежь дверь!Качается снаружиОбглоданная звездами листва,Дымится месяц посредине лужи,Грач вопиет, не ведая родства.И вся любовь,Бегущая навстречу,И все кликушествоМоих отцов,И все светила,Строящие вечер,И все деревья,Рвущие лицо, —Все это стало поперек дороги,Больными бронхами свистя в груди:— Отверженный! Возьми свой скарб убогий,Проклятье и презренье!Уходи!Я покидаю старую кровать:— Уйти?Уйду!Тем лучше!Наплевать.
Вот и все. Этим кончаются стихи — паническим, нерассуждающим бегствам в никуда. Лишь бы от ужасов мира старых и «ржавых евреев». Евреев, евреев — так в тексте.
Потом, в поэме «Смерть пионерки», такое же отвращение хлынет уже по отношению к быту русскому, «кулацкому»:
Я ль не собиралаДля тебя добро?
— обращается мать к умирающей пионерке.
Шелковые платьяМех да серебро,Я ли не копила,Я ли не спала,Все коров доила,Птицу стерегла.Чтоб было приданоеКрепкое, недраное,Чтоб фата к лицу,Как пойдешь к венцу!
Слова матери — ржавой русской «кулачки» — это все «…постылые,/ Скудные слова», но зато вопреки материнской ржавчине:
Не погибла молодость,Молодость жива!Нас водила молодостьВ сабельный поход,Нас бросала молодостьНа Кронштадский лед.
Ну и, конечно же, то, без чего Багрицкий не был Багрицким:
Возникай содружествоВорона с бойцом —Укрепляйся мужествоКровью и свинцом.
Чтобы земля суроваяКровью истекла,Чтобы юность новаяИз костей взошла
Комментировать этот призыв к человеческим жертвоприношениям не хочется. Но и в других работах Э. Г. Багрицкого много примеров отвращения к человеку, сиюминутной готовности убивать. Отвращения к любому человеку, не бегущему опрометью от презренного «быта», не входящего в орден «своих».
Тогда же Багрицкий осчастливил человечество поэмой «Человек предместья»; в центре поэмы — эдакий полупролетарий-полукрестьянин, полуслужащий… в общем, стрелочник и проводник на железной дороге. Наверное, эта промежуточность положения должна вызвать у интеллигента первого поколения какой-то интерес, особенное понимание, потому что сам такой. Но куда там!