устали валил весь декабрь и лежал по полям и огородам высокой мягкой периной, чуть не вровень с городьбой. Сеня устал бороться с ним, выкидывая из ограды и нагромоздив за заплотом гору, на которую махом взлетал с улицы кобель и гавкал с высоты. Но в последнюю неделю снег наконец взял передышку, и все Рождество простояло в солнце, ярком, искристо озарявшем белые пространства, видимо, поворачивающем на весну, по вечерам алея за Ангарой первыми красными закатами.
Сеня был не из тех, кто оставляет неопознанными залетевшие на его территорию предметы. Ночь он переночевал, а утром взял большую, специально под снег изготовленную алюминиевую лопату, постоял над широкими, обитыми камусом охотничьими лыжами, ни разу не бывавшими в деле, размышляя, что лучше – или тонуть без них в необъятных сугробах, или на лыжах предстать перед Заморами и сделаться героем фольклора. Насмешки Сеню не пугали, он через такое прошел, что насмешками его не достать, но ему и самому показалась забавной картина, когда он вместо тайги выступит в охотничьих лыжах походом в свой огород. Поэтому лыжи были отставлены. Сеня туго обмотал длинными портянками ноги поверх валенок, чтобы в них не набивался снег, и двинулся без всякого вспомогательного снаряжения. Он не был богатырского роста и при первом же шаге ухнул по пояс.
При втором скрылся в снегу по грудь. Но продолжал шагать: уж если Сеня что возьмет в голову, ничем его не свернуть. Только одна голова в заячьей шапке с опущенными ушами и плыла над белой, девственно чистой равниной вслед за скользящей по заданному курсу лопатой. Выдохнувшись, голова замирала, поворачивала лицо то вправо, то влево, отыскивая примету – ведь должно же остаться какое-то углубление при входе предмета в снежную атмосферу, – и плыла дальше.
Сеня повторил подвиг барона Мюнхгаузена, когда тот за собственные вихры вытащил себя из болота. Сеня, достигнув цели, откопал себя, будучи утоплен по плечи. И только после этого осторожно, слой за слоем, принялся снимать снег на месте уходящей в глубину узкой воронки. «Интересная все-таки жизнь пошла, – размышлял он, замедляя движения, чтобы, не дай бог, не повредить предмету. – Что-нибудь да преподнесет, чем-нибудь да позабавит. Что вот тут может быть?!»
Звякнуло. Сеня отставил лопату и стал подгребаться руками. Он, конечно, на всякий случай имел в виду и космос, но Сеня был тертый калач и особенно космосом не обманывался. Космос далеко, а всякие самодельные умники рядом. И, когда выгреб он из снега пустую бутылку из-под «Ангарской» водки, только что завезенной в Заморы, сильного потрясения не испытал. Даже почувствовал облегчение, что дело это земное, а не какое-нибудь иное, и, широко размахнувшись, с чувством запузырил бутылку в такой же девственной чистоты и белизны огород Васи Хохрякова, соседа. Вот так, сосед. Если не из космоса, то от Васи, больше ей взяться неоткуда.
Выгребая по своему следу обратно, Сеня размышлял: первая это бутылка, засаженная в его огород, или сто первая? Судя по тому, с какой удалью она вчера летела, огород был пристрелян давно. По весне столько их там взойдет, что и картошку будет некуда ткнуть. «Вот так, значит, – возбужденно повторял Сеня. – Значит, так. На безоружного напал. – Сеня не забывал, что он бросил пить. – Выбрал момент. Ничего, выйдем из положения. Не то бывало».
Он уже чувствовал, как на него находит боевой дух, требующий действий.
* * *
С этими бутылками в Заморах беда. В прежние времена их, как полагается, принимали и увозили в целях экономического круговорота. Теперь с такой мелочовкой возиться не хотят. Теперь не собирают ни металлолом, ни макулатуру – все стало разового употребления, все города и веси превращаются в свалку. Прут и прут в Заморы пойло, прут по государственной линии, по частной, по иностранной, по совместной, по линии культуры и детства, прут по земле, по воздуху, по льду и по воде – и все в бутылках, да таких фасонистых и затейливых, в таком ассортименте, что от одного вида взыгрывает аппетит. А после аппетита, известно, пустые бутылки, сразу теряющие весь свой форс, сразу делающиеся бесстыжими и вызывающие злость. Весь берег в стекле, под каждой елкой в лесу бутылка. Только в одном месте Сеня, в молодости поколесивший по свету, встречал подобное же изобилие на душу населения – в Тикси, на берегу Ледовитого океана, где летом не заходит солнце и благоприятные условия для общения сохраняются несколько месяцев кряду. Бутылки да еще бочки из-под солярки, усеявшие неоглядную тундру, остались самым сильным впечатлением Сени от романтического Крайнего Севера. Оттуда, с края света, стеклотару вывозить и вправду никакого морского флота не хватит. Но здесь-то рядом!
С бутылками беда, но это не значит, что надо в огород к Сене их пулять. Сеня бросил пить тому уж близко к году, но кой-какой запас у него имелся. Он проверил его. В амбарушке весь угол горой завален бутылками, никак не меньше сотни, и на баню, на потолочный настил столкано в несколько рядов неизвестное количество. Запас есть. Всерьез заняться – из каждой щели вылезет, как партизан, бутылка. Нет, бросив пить, Сеня не оголил тылы. Врасплох его не взять.
Тут надо сказать, что война меж Сеней и Васей по-соседски заводилась не впервые. Но особая это была война – без объявления, тайная, ее можно было и не заметить. Не так, что трах-тарарах, с криком, с шумом, с боем, с такого-то часа и до победного конца. Вася под прикрытием снега мог до весны метать бутылки в Сенин огород, ведя односторонние действия, а Сеня, не подозревая, что идет война, мог до весны дружески кричать ему через этот огород: «Вася, здорово! Чего не заходишь?» Поэтому постоянно приходилось быть начеку и во все глаза анализировать обстановку.
В последний раз войну начинал Сеня. Но он и знать об этом не знал, его втянула в действия овца. Опять же и действий никаких с Сениной стороны не было, а война между тем шла. Он жил себе да жил, делая для облегчения жизни всякие приспособления и приобретения. Но у Сени всегда так: задумывает для облегчения, а выходит для одного только затруднения. Галя давно заговаривала, что хорошо бы завести овец: скотинка неприхотливая, особого ухода не требует, морозов не боится, ест все подряд, а дает и шерсть, и мясо. Особенно была потребность в шерсти. В магазин теперь хоть не ходи, на государство никакой надежды не стало, и надо так устраиваться, чтоб не только кормить себя со своего