к нашему фантастическому рассказу, то теперь клочья территории медленно тлели бы на пространстве карты. То здесь, то там остатки реального, а не карты продолжали бы существовать в пустынях, которые перестали принадлежать Империи, а стали нашей пустыней. Пустыней самой реальности[407].
В 1991 году Бодрийяр писал о другой пустыне, в которой Соединенные Штаты и их союзники сражались — или якобы сражались — с Ираком диктатора Саддама Хусейна. Полемика Бодрийяра состояла из трех частей. Первое эссе, Войны в Заливе не будет, было опубликовано 4 января, когда американские политики вели военную и риторическую накачку международного общественного мнения; Войны в Заливе нет опубликовано 6 февраля, в разгар массированных ударов союзников по Ираку с воздуха в рамках операции «Буря в пустыне»; и Войны в Заливе не было появилось после капитуляции Ирака и завершения боевых действий, 29 марта. Эти три статьи были опубликованы как во французской газете Libération, так и по другую сторону Ла-Манша, в британской The Guardian. Выйдя отдельной книгой в мае того же года, они принесли Бодрийяру известность, хотя и довольно негативную — для критиков, нападавших не только на самого Бодрийяра и других современных французских мыслителей, но и на бессмысленность современной философии в целом, они стали симптомом интеллектуального банкротства постмодернистской теории. «Бодрийяр, несомненно, дальше всех зашел в отказе как от аргументов Просвещения, так и от всех его достижений», — писал философ и литературный критик Кристофер Норрис[408].
Для Бодрийяра использование «правила Вегаса»[409] в его риторике было сумасшедшей, но необходимой литературной стратегией. Он писал: «Доказывать невозможность войны именно в тот момент, когда она вот-вот должна произойти, когда всё больше накапливается признаков ее наступления, — это глупое пари. Но еще более глупо было бы упустить такую возможность»[410]. Он удостоился также обвинений в безнравственности, поскольку, как полагали его критики, писать о нереальности войны означало игнорировать реальные страдания. Без принятия правды и реальности критику войны не стоило даже начинать.
Правда, которую нужно было сказать о кампаниях союзников в Кувейте и Ираке, утверждал Кристофер Норрис в своей книге 1992 года Некритическая теория: постмодернизм, интеллектуалы и война в Заливе, заключалась в том, что они велись только ради сохранения снабжения ближневосточной нефтью США и Западной Европы. Когда войска Саддама Хусейна вторглись в Кувейт, это вызвало прекращение поставок нефти из этой страны, и безопасность экспорта нефти из Персидского залива в целом оказалась под угрозой[411]. Саддам, со своей стороны, воображал, что, поскольку Соединенные Штаты способствовали его приходу к власти и поддерживали его, кувейтская авантюра останется безнаказанной. Но он сильно ошибался: в США росли опасения, что их ставленник превращается в опасного и нестабильного диктатора, и поэтому сочли необходимым изгнать его из Кувейта и, — по возможности руками иракского народа, если он сможет справиться с этим, — отстранить его от власти. Норрис также писал, что воздушные удары союзников по гражданской инфраструктуре и бомбардировки отступающей иракской армии были настоящими злодеяниями, сравнимыми с геноцидом. Но все эти преступления были тщательно заретушированы в репортажах средств массовой информации, восторженно пичкавших читателей и зрителей технологическими сказками об умных бомбах и другом якобы сверхвысокоточном оружии, убивающем только злодеев.
Ни одну из этих инвектив, впрочем, невозможно логически вывести из равнодушного и обманчивого философского постулата Бодрийяра о том, что мы живем в гиперреальном мире, лишенном истины и объективности. Норрис в начале своей книги цитирует Теодора Адорно: «Смешение правды и лжи, делающее почти невозможным их различение, и сизифов труд по сохранению хотя бы простейших элементов научного знания знаменуют победу на поле логической организации, которую ложь триумфально вырвала в этой битве. У лжи длинные ноги, она бежит впереди своего времени. Превращение любого вопроса, касающегося истины, в вопрос, касающийся власти, не только препятствует поиску истины, как это было ранее при деспотических режимах, но является атакой на самую суть различия между истинным и ложным, которое наемники логики в любом случае старательно пытались отменить».
Адорно, по-видимому, предсказал наш мир — мир постправды. Но Адорно вовсе не благородный рыцарь в белых доспехах, сражающийся за правду с ордами бесхребетных воинов постмодерна, как, кажется, предполагает Норрис, цитируя его. В другом месте Адорно утверждает, что превращение истины в ресурс власти — это процесс, которого «и сама истина не способна избежать, если она не хочет быть уничтоженной властью»[412]. Адорно здесь не столько одобряет возвращение к реальности, сколько меланхолично описывает, как в ней нельзя спастись от вопроса, касающегося власти[413]. Он не сомневался, что идет настоящая война между истиной и властью, и истина оказалась в ней проигравшей стороной задолго до того, как Бодрийяр опубликовал свои злополучные эссе о Войне в Заливе.
В любом случае несправедливо выставлять Бодрийяра квиетистом, попрекая настоящими бомбами, по настоящему убивающими женщин и детей; не следует выставлять его и некритическим теоретиком, противопоставляя критическим теоретикам вроде Адорно. Ответ Бодрийяра критикам в книге 2004 года Прозрачность зла был лаконичным: «…если вы говорите о виртуальности войны, то вы находитесь в союзе с ней и не заботитесь о сотнях тысяч погибших. <…> не мы, посланцы симулякра, кто ввергнул вещи в эту дискредитацию, а сама система породила эту неуверенность, которая затрагивает всё сегодня»[414].
Бодрийяр писал, что и Пентагон, и иракские военные проводили компьютерное моделирование своих стратегий, прежде чем применять их на практике. Эти симулякры вызывали к жизни реальные события, произошедшие в соответствии с их моделями точно так же, как, по его утверждению, карта предшествует территории, которую она якобы изображает. Война, которую зрители западных стран наблюдали на экранах своих телевизоров, была злодеянием, замаскированным под войну. Это была видеоигра, в которой союзные силы, имевшие подавляющее превосходство в современной авиации, сбрасывали на врагов бомбы с недосягаемой высоты, войска западной коалиции не несли потерь, а гибель иракских солдат и мирных жителей оставалась за рамками телевизионной картинки и вне триумфального нарратива.
Бодрийяр говорит про «два ярких образа, две или, может, три сцены, которые относятся к безобразным формам или облачениям, соответствующим маскараду этой войны: журналисты CNN в газовых масках в своей иерусалимской студии; накачанные наркотиками и истязаемые пленные, раскаивающиеся на экранах иракского телевидения; и, возможно, еще перепачканная нефтью морская птица, вглядывающаяся своими слепыми глазами в небо Залива. Маскарад информации с ее паническим шантажом: искаженные лица, предающийся проституированию образ, образ непостижимого страдания. Нет образа поля боя, лишь образы [газовых] масок, помятых или слепых ликов, образы искажения. Там идет не война, а обезображивание мира»[415].
Риторика союзников,