магически-реалистическую оптику. «Я эмигрант из одной страны (Индия) и иммигрант в двух других (в Англии, где я живу, и в Пакистане, куда мои родители переехали против моей воли)», — сказал он однажды[390].
Запреты и критика, с которой Рушди столкнулся после романа Стыд, едва ли стали для него уроком. После его публикации он снова вернулся к мыслям об исторической личности Мухаммада, которого он изучал в Кембридже двадцатью годами ранее. Когда в 1988 году вышла книга, ставшая результатом этих размышлений, Сатанинские стихи, разразилась буря. Многие мусульмане восприняли Стихи как оскорбление их религии и издевательство над ее пророком. Лидер мусульманской оппозиции в парламенте Индии Сайед Шахабуддин опубликовал в Times of India возмущенную статью, утверждающую, что роман является «вызывающе уничижительным». Он утверждал, что Рушди изобразил в своей книге жен пророка проститутками, работающими в борделе под названием «Занавес» — перевод с арабского слова «аль-хиджаб», обозначающего вуаль. Это неправда: в романе нет сцен, где жены Мухаммада работают в борделе, но есть проститутки, которые берут себе имена жен пророка, что, несомненно, оскорбительно для верующих. Шахабуддин, как и большинство яростных критиков Стихов, не читал книгу. «Мне не обязательно спускаться в грязную канализацию, чтобы узнать, что такое помои», — заявлял он[391].
В остальном, впрочем, дело Рушди напоминало о том столкновении цивилизаций, которого Сэмюэл Хантингтон опасался после окончания холодной войны. С одной стороны, домодернистский ислам, сторонники которого, уверенные в абсолютной истине слова Божьего, данного пророку и записанного в их священной книге, повсюду, от Брэдфорда до Исламабада, сжигали, не читая, Сатанинские стихи и выслеживали их автора и его издателей. С другой — утонченный писатель-постмодернист, принимающий новые ценности безбожного Запада и насмехающийся над мусульманскими святынями. И конечно же, Рушди говорил мне, что он «глубоко нерелигиозный человек» и «состоит в лагере Хитченса» (его покойный друг Кристофер Хитченс был автором бестселлера Бог не любовь: Как религия всё отравляет)[392]. В своей автобиографической книге Джозеф Антон Рушди приводит аргументацию в пользу богохульства: «…французские писатели-просветители намеренно использовали осмеяние святынь как оружие, отказываясь признать право церкви устанавливать границы для мысли»[393].
Этот нарратив о столкновении цивилизаций обрел поддержку в работах литературных сторонников Рушди, писавших об исламе. Его коллега-романист Мартин Эмис после 11 сентября 2001 года утверждал: «Запад снова и снова сталкивается с иррациональной, агонизирующей теократически-идеократической системой, которая, принципиально и непримиримо, противостоит самому его существованию». Эмис характеризовал умеренный ислам как «безразличный и безмолвный» перед лицом того, что он называл «исламизмом». В одном из газетных интервью цитировалось даже высказывание Эмиса, что он «испытывает неодолимое желание» ввести «дискриминационные меры» против всех мусульман, живущих в Великобритании, «пока они не поймут, что это будет наносить ущерб всему сообществу до тех пор, пока они сами не предпримут жестких мер против своих радикалов»[394].
На самом деле вся эта история не столь прямолинейна. Рушди писал Сатанинские стихи не ради оскорбления ислама, а в постмодернистской манере, как критику любых религиозных претензий на окончательную истину. Он объяснял мне: «Эта книга — не об исламе или не только об исламе. В ней рассказывается история о происхождении религии, имеющая параллели с историей ислама. Это книга о природе откровения, о видениях. Есть близкие параллели между откровениями Жанны д’Арк и святого Иоанна Богослова и тем, как Мухаммад описывает свои видения, когда ему являлся архангел Гавриил. Мне кажется, что это субъективная реальность, а не объективная. Если бы вы стояли рядом с Мухаммадом, могли бы вы увидеть этого архангела? Вероятно, нет. Но в то же время Мухаммад не выдумал то, что видел. Для него это не было вымыслом. Это то, о чем интересно написать»[395].
Здесь показательно само слово «интересно»: то, что светский писатель-постмодернист — друживший с такими критиками религии, как Кристофер Хитченс, — находил «интересным» или считал подходящей фактурой для сатирической магическо-реалистической прозы, было именно тем, что адепты религии считали ее священной основой, оскверненной книгой Рушди.
Точно так же показательно, что Рушди рассматривает пророка Мухаммада как историческую фигуру, как человека, ведущего борьбу за власть, а не как того, кто был просто наделен миссией по передаче священного слова Божия. За предполагаемой абсолютной истиной ангельского откровения кроется преследование сиюминутных целей, связанных с мирской властью и мирскими интересами, скорее в том виде, в котором это постулировали Ницше и Фуко. Однако сомнения Рушди в природе откровения и исторической основе предполагаемых священных текстов вряд ли относятся к одному только исламу. Если у вас есть Библия, откройте, например, Первое послание Коринфянам, 14-ю главу, и прочитайте мудрость апостола Павла: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. / Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви».
Для доминиканского священника, ведущего специалиста по святому Павлу и профессора кафедры Нового Завета Библейской школы в Иерусалиме Джерома Мерфи О’Коннора это «постпаулинистская вставка» — то есть слова, вложенные в уста святого Павла теми, кто надеялся придать своей мизогинии фиктивное одобрение библейского авторитета, законсервировать его в священном растворе и тем самым сохранить патриархат вплоть до момента, когда четыре Всадника оседлают лошадей[396]. Десакрализуя подобным образом религиозные тексты, помещая их в их исторический контекст, можно вызвать у верующих, буквально воспринимающих слова своих святых, желание взяться за мечи предков, чтобы покарать отступников.
Нарратив о столкновении цивилизаций, в котором домодернистские воинствующие мусульмане противопоставляются постмодернистскому секулярному безверию, сомнительно по другой причине. Дело Рушди может выглядеть как столкновение между безумными муллами и сжигающими книги варварами, с одной стороны, и самодовольными декадентами-нигилистами в Armani, с другой, — но это будет слишком упрощенным описанием. Когда писатель и журналист Кенан Малик приехал в Брэдфорд, чтобы написать о протестах против книги Рушди, он встретил своего приятеля юности. Хассан был членом троцкистской социалистической рабочей партии, пил Southern Comfort, курил травку, болел за «Арсенал» и слушал The Specials и The Clash. Когда-то они с Маликом попали в полицию за забрасывание камнями демонстрации расистского Национального фронта. Да, он ходил в мечеть в детстве, но, как позже писал Малик, «единственным богом, которому он поклонялся, был Лиам Брэди, волшебный полузащитник „Арсенала“. И вот я встречаю его здесь, в Брэдфорде, мальчика на побегушках у мулл, восторженно жгущего книги и готового пролить кровь за миф тысячелетней давности, в который он никогда не верил»[397].
Малик воспринял метаморфозу своего друга из молодого левого в исламистского