Читать интересную книгу Новый Мир ( № 4 2005) - Новый Мир Новый Мир

(8) Еще два замечания, два восторга. Во-первых, героиня, Матильда, роль которой как раз и исполняет Одри Тоту, с детства больна. Она перенесла полиомиелит, она с трудом передвигается, ей требуется регулярный массаж. Матильда находит своего возлюбленного живым, но навсегда потерявшим память. В финале она, хромая, сидит подле него, беспамятного, в солнечном саду. Физическая неполноценность главных героев — своего рода эмоциональный адаптер, переходник между эпохами войны и мира. Советская пропаганда жестоко обманывала, когда предъявляла Победу как необратимое событие в борьбе с силами зла, как резкий скачок с поля печальной необходимости на поле неограниченных возможностей. Между тем еще древние китайцы советовали отмечать победу — похоронной процессией. Победа — не итог, а урок. Счастливо соединившиеся герои фильма что-то выиграли, но что-то безвозвратно утратили. Мелодраматическая формула реализовалась, однако в финале авторы оставляют героев на дистанции взгляда . Ни объятий, ни счастья, ни даже удовольствия, одно лишь спокойное удовлетворение Матильды: она убедилась в том, что вера имеет смысл, и только. У такого вывода есть экзистенциальное измерение, а вот жанрового измерения — никакого. В эту самую секунду вся дедукция летит к чертям, а фильм представляется короткой ослепительной вспышкой, безуспешной попыткой — пофантазировать на тему предельного опыта. Скромность авторов подкупает. Они делают честную жанровую работу, но отдают себе отчет в том, что без помощи адекватного зрителя эта работа навряд ли имеет смысл.

Второй важный момент — это имя. Конечно, название “Долгая помолвка” — во всех отношениях отвратительный вариант, лживый. У меня нет под рукой оригинального французского названия, но даже английская версия “A Very Long Engagement” означает нечто принципиально иное, нежели сладкая русскоязычная чепуха. Ведь насколько я понял из словаря, “engagement” — это, кроме прочего, “свидание, встреча”, “дело, занятие”, “обязательство” и даже “ воен. бой, стычка”! Получается целая россыпь смыслов. “Очень долгое сражение” — это и про Первую мировую, и про жизнь в целом, которая эту войну включает, но которая ею не исчерпывается. “Очень продолжительное занятие” — поиск любимого плюс борьба за него, предстоящая Матильде теперь. Наконец, если героям так и не удастся снова обрести взаимную любовь, их последующие контакты будут иметь характер “Очень долгого свидания”, безнадежного свидания хромоножки с умалишенным.

Понимают ли наши прокатчики, что такое “Долгая помолвка”? Я не понимаю.

(9) В книге Михаила Рыклина “Деконструкция и деструкция. Беседы с философами” (М., 2002) более других меня заинтересовала финальная беседа с Борисом Гройсом. Примерно раз в полгода книга невзначай попадает в мои руки, и тогда я перечитываю помеченного ядовито-желтым маркером Гройса от начала до конца. Это предельно внятные и симпатичные мне высказывания. Например: “Мое первое знакомство с миром состоялось в больнице, куда я попал из довольно обеспеченной семьи. Там я познакомился с социальной жизнью и понял, что нельзя обобщать”.

Или: “Можем ли мы индуктивно перейти от определенной суммы случаев, даже от бесконечного числа случаев к общему утверждению относительно существования бесконечного?.. Мне не нравится этот переход от определенной суммы примеров ко всему, я оказываю ему сопротивление (курсив мой. — И. М. )”.

“Помню, как меня шокировали советские учебники, написанные так, как пишет Деррида и другие французские авторы. Например, „вода достигает 100 градусов, испаряется и превращается в воздух”. Другой пример: „советские трудящиеся, пройдя через социализм, превращаются в новое общество””.

И наконец: “Есть люди, которые убеждены, что всего много: существуют какие-то леса, поля, ледники, как писал Кант, возвышенное; потом это же стало называться природой, потом массмедиа, потом энтертейнментом, потом симулякром. Всего очень мало: 3 — 4 соображения, 5 — 6 произведений искусства, 1 — 2 интересных человека. Это небольшое количество людей создает впечатление, что всего очень много и что они не просто 1 — 2 человека, которые сидят у себя дома, а что они что-то репрезентируют. Один представляет всю природу, другой представляет все мессианское обещание. Они создают иллюзию репрезентации бесконечности... Люди изобрели мало чего, а из изобретенного еще меньшее число вещей нашло применение”.

Каждый день я сталкиваюсь с теми или иными людьми, которые волнуются по поводу цунами в Индийском океане, страстно переживают за пенсионеров-льготников или за судьбу украинской “оранжевой революции”. Кроме прочего, их тревожат судьбы синих китов и амурских тигров, обещанный через 50 тысяч лет ледниковый период и возможная жизнь на спутнике Сатурна — планете Титан. Между тем эти люди не умеют самого малого: выстроить отношения с членами собственной семьи и соседями. Не умеют занять себя в ближайшие пять минут. Всю жизнь ждут великих потрясений, сногсшибательных сюрпризов. Подозреваю, как они удивляются себе в последние полчаса: сморщенное, непослушное тело, хриплое, неуправляемое дыхание, 2 — 3 плохо узнаваемых лица возле кровати, 3 — 4 бесполезных соображения в голове. Вода — только та, что в стакане на тумбочке. А из многомиллионных трудящихся — одна нерадивая медсестра.

Всего очень мало. 5 — 6 произведений. 1 — 2 человека. Сегодня это Зеленка и Гройс. А до завтра еще нужно дожить.

WWW-ОБОЗРЕНИЕ СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

Предварительные итоги — об интернетовских мемуарах Сергея Кузнецова

Эти заметки спровоцированы содержанием ностальгической, про Интернет 90-х, книги Сергея Кузнецова “Ощупывая слона” (М., “Новое литературное обозрение”, 2004), в которой один из “отцов основателей” сетевой журналистики собрал часть — малую — своих интернет-текстов и написал к ним сегодняшний развернутый комментарий; для меня это возможность продолжить начатый в февральском (прошлого года) WWW-обозрении разговор о смене эпох в русском Интернете.

У книги точное название — Кузнецов отдает себе отчет в неспособности дать некую внятную картину истории русского Интернета хотя бы потому, что сам он представляет своего рода персонификацию описываемого явления. Глупо было бы предъявлять ему, например, претензии в неполноте представленной им картины, — перед нами скорее лирические мемуары, чем историческое исследование. Это ситуация, когда уместно вспомнить высказывание Райх-Раницкого: спрашивать у писателя про его произведения — это все равно, что заводить с птицей речь об орнитологии. Мои заметки тоже будут написаны отчасти в жанре “ощупывая слона”, то есть “к вопросу о некоторых особенностях”.

Главным героем книги автор пытается сделать “мы”, составлявшее интернет-сообщество 90-х, первое и, похоже, последнее в строгом значении этого слова: пространство Интернета расширяется настолько стремительно, что само слово “сообщество” очень быстро потеряло смысл. Но во второй половине 90-х оно означало нечто вполне реальное. Русский Интернет был необыкновенно “персонифицирован”: М. Вербицкий, Е. Горный, А. Грызунова, Линор Горалик, Л. Делицын, А. Лебедев, Р. Лейбов, А. Носик, М. Якубов и другие — имена уже почти легендарные, хотя многие из них остаются и поныне действующими фигурами. (“Нет ничего более естественного для духа русского Интернета середины девяностых, чем это определение темы через автора/издание: сетевая культура — это то, про что пишет „вестник сетевой культуры” Zhurnal.ru, Интернет — то, о чем пишет „Вечерний Интернет”, и так далее. В 1996 — 1997 годах Рунет был адамическим миром, где, ткнув в любой объект, можно было дать ему имя и быть почти уверенным, что оно за объектом закрепится”.) Кузнецов был одним из тех, кто давал имена, и он имеет право говорить от имени определенного поколения интеллектуалов (программистов, филологов, журналистов и писателей), точнее, части его, претендовавшей на роль новой интеллектуальной элиты или как минимум на статус самой продвинутой части этого поколения. Кузнецов пишет историю “своей интернет-тусовки”. О людях, которые делали первые информационные и культурные сайты.

Книга Кузнецова дает возможность увидеть этих людей их собственными глазами. “Мои коллеги, относясь к так называемой богеме, вели себя временами столь разнузданно, что вселяли в меня гордость — вот, мол, насколько девиантна моя референтная группа! За то же я любил и Рунет времен Калашного (это когда основные проекты рождались в компании, собиравшейся на квартире Ицковича в Калашном переулке. — С. К. ) <...> обстановка общего беспредела, когда кто-то пьет, кто-то курит, кто-то уже спит, а все вместе делают историю Интернета в России…”