Читать интересную книгу Новый Мир ( № 4 2005) - Новый Мир Новый Мир

Советская пропаганда оперировала героическими частными сюжетами, с легкостью уподобляя их действующим лицам весь советский народ. Советская пропаганда, таким образом, работала в стиле “индукция”. Но кажется, так работает всякое мифопоэтическое сознание: племя уподобляется своему тотемному герою. В фильме “Свои” осуществлена попытка дедукции. Коллективное тело как будто разъято на отдельных персонажей, вместо сходства, на котором настаивала советская культура, акцентировано различие . Кроме образа предателя-полицая, которого в назидание инакомыслящим разрешали предъявлять даже коммунисты, здесь выведены: брутальный русский чекист; трепетный политрук-еврей; простоватый кулацкий сын, то ли белорус, а то ли хохол, короче, западэнец с акцентом; сам кулак, служащий у фрицев старостой; его новая, куда более молодая, чем он сам, жена, удовлетворять которую приходится чекисту; наконец, бывшая невеста сына, которой хочется простого бабьего счастья и которая спит поэтому с тем, кто имеется в наличии: с сыном, с полицаем, опять с сыном.

Но, расщепив пресловутый советский народ, авторы растерялись . Я бы сказал, испугались. Миф нависает, миф угрожает, поэтому различия носят декоративный характер. В результате сюжет осуществляется в соответствии с традиционным алгоритмом: объединившиеся под руководством Отца (народов) наши, то бишь “свои”, уничтожают полицая. Простите, но ведь советский канон не просто воспроизведен один в один, это бы ладно. Подумаешь, еще одна старая песня о главном. Он воспроизведен с хитроватой ухмылкой, с деконструкцией и лжедедукцией. Приняли позу новаторов, наварили социального капитала, а в результате выдали дремучую советскую архаику, от которой отрекались, отплевывались! Но ведь ровно такова стратегия отечественной перестройки в целом. В рамках культуры тут все свелось к отмыванию символического капитала и к болезненной рефлексии тех, кто ошибся или опоздал с выбором приоритетов. Тех, например, кто просто работал .

Единственное отрадное впечатление от просмотра “Своих”: по-прежнему существует некая сила, которая тысячекратно сильнее самых оголтелых провокаторов, самых одиозных и безжалостных модернизаторов. Какого бы страшного идеологического монстра ни сотворили большевики из Великой Отечественной, сколько бы ни понаврали, как бы ни эксплуатировали страдания и беду в своих идеологических целях, как бы ни травматичен был монстр для сознания маленького человека, монстр этот загадочным образом нас бережет. Я против коллективных мифов, я устал, мне давно хочется куда-нибудь в Прагу, где бандиты рациональнее, пиво честнее, а кино остроумнее, и на сегодняшний день в России, конечно, нет другого такого отпетого индивидуалиста. Но, едва заметив, как страшный коллективный миф пытаются трусливо демонтировать во имя очередной “демократической” гнусности, я остаюсь с тем самым единым и неделимым советским народом, которого, конечно, не было в 1941 — 1945 годах, но который парадоксальным образом появился там теперь! Забавно, в нынешней России никакого народа тоже, конечно, нет. Но ту страну мы худо-бедно заселили. И, конечно, не теми самостийными индивидуалистами, которых лукаво навоображали себе авторы отчетного фильма.

(5) В 2004 году я впервые отсматривал прокатную текучку в количестве. Случилось несколько шедевров, несколько очень хороших картин, много достойных, были, конечно, и неудачи, провалы. Но более всего меня поразила внутренняя дисциплина, характерная для западных и в первую очередь для американских картин. В фильмах угадывается нечто, предшествующее и теме, и сюжету, и поэтике. Все время ощущаешь вот эту внятность сознания, в свою очередь провоцирующую внятность высказывания. Индукция, дедукция, экстраполяция — все это и многое другое не моя претенциозная блажь, а плоть и кровь западной культуры. Между непрозрачной реальностью и культурными институтами, призванными ее отражать, наведены мосты, установлены рациональные соответствия. Не туманная “духовность”, а конкретная механика обеспечивает западной культуре доминирование.

Я специально пронаблюдал лишь за одним культурным аспектом: сравнил технику игры наших нынешних и голливудских актеров. Дело даже не в масштабе дарования и антропологическом ресурсе, дело в том, что западный актер точно знает свою задачу. Он играет в дискретном режиме, каждое его внутреннее или внешнее движение опознано им же самим, поставлено на службу сюжету, партнеру, постановщику. Самодовольные наши тянут какую-то невообразимую резину. Задача у них одна: пофасонить. Их вечно ориентировали на духовность, на бесконечность, теперь они приносят смысл, сюжет и зрительский интерес в жертву загадочному внутреннему миру своего героя. Они вынуждены отринуть даже тот безупречный тренаж, которым занимались в наших действительно сильных театральных институтах. Актеры, да и режиссеры персонально не виноваты. Их дезориентирует и депрофессионализирует аморфная культурная среда. Отсутствие общекультурной задачи. Отсутствие логики в нашем повседневном измерении. Западные словечки и понятия отторгаются загадочной русской душой, не становятся плотью нашего мира. После этого не приходится удивляться тому социальному сюрреализму, который благополучно осуществляется в России на протяжении последних столетий.

Нужно либо решительно отдаться Востоку, в том числе последовав рекомендациям Жириновского относительно многоженства, гаремов, сопутствующего доминирования мужчин и т. п. симпатичных институций, либо всеми силами русской души отказаться от ее пресловутой “загадочности” в пользу рациональных мыслительных протезов западного образца. Повторюсь, и на Востоке, и на Западе есть свои вкусности, непереносима только отечественная эклектика. Сегодня перед лицом небытия России придется выбрать.

Кстати, в полемике относительно сериала Ш. один участник дискуссии привел отрывок из мемуаров Эйзенхауэра, который был поражен фактом необоснованно спешного штурма Потсдама Красной Армией и страшными потерями личного состава. На что маршал Ж. будто бы невозмутимо улыбнулся: “Ничего страшного, русские бабы нарожают еще!” Какие после этого могут быть претензии к вождю народов С., к начальникам внутреннней полиции Я., Е., Б. и их подручным? К чекистам, к белым и красным, к бандитам и даже бандеровцам? У нас так принято. Нам так нравится. Никакой другой “загадки” нет, душа как душа. Словно бы в отместку ретивому маршалу русские бабы вскорости совсем перестанут рожать.

(6) Предельный опыт, вроде страшной войны, дается визуальным искусствам с трудом. Прозе этот опыт дается легче. Поэзии — без всякого труда. Зато кино здесь чаще всего лжет. Ведь кинокартинка чревата документальностью, значит, автор должен обосновать свое право на “наблюдение” за кошмаром, реабилитировать свою камеру, свой невозмутимый взгляд. Должен этически соответствовать. Чаще всего об этом не задумываются, смотрят на кошмары в упор.

В 2003 году появилась скромная черно-белая картина Алексея Германа-младшего “Последний поезд”, где необходимая работа по обоснованию взгляда и по этической реабилитации автора-наблюдателя проведена почти безукоризненно. Это неожиданно хороший фильм о войне, где сознательно или нет использованы приемчики венгерского гения Миклоша Янчо. Герман справился еще и потому, что предложил рассказ с точки зрения сгинувшего на русском фронте немецкого доктора. Можно было бы докрутить, по объему заявленного материала этот полнометражный фильм тянет, скорее, на короткометражку. Впрочем, спасибо и за то, что получилось.

Витгенштейн проницательно заметил: мир счастливого человека и мир человека несчастного — два абсолютно разных, фактически не пересекающихся мира. Это очень существенное замечание. Страшная война в значительно большей мере, нежели мирная повседневность, разводит людей по разным углам, по разным мирам в зависимости от того, выжил человек или не выжил, покалечился или нет, остались близкие или погибли и т. д. Война — перманентный передел не столько даже территорий, сколько внутренних миров, это предельно интенсивный обмен предельными эмоциями. Миры рушатся и возникают ежесекундно! Еще и поэтому фильмы о войне, акцентирующие батальные сцены и внешнюю достоверность, куда фальшивее иных условных построений вроде гениальных опусов Янчо о гражданской войне в России и в Венгрии, вроде психологически убедительной, хотя внешне легковесной картины Леонида Быкова “В бой идут одни старики”.

В антропологическом смысле наиболее достоверной, без дураков и поддавков, художественной версией войны является правильная песня. Песня — тот же сюжет, миф, машина по уничтожению времени, однако ее особенностью являются интимность и проникновенность . Человеческий голос буквально проникает вовнутрь, агрессивно захватывает тело слушателя и, подбираясь к его голосовым связкам, заставляет человека резонировать, включаться. Таким образом, голос устраняет границу между физическим телом и так называемым внутренним пространством, теперь слушатель — не субъект и не объект, а некий инструмент для реализации предельно интенсивного процесса. Процесса, где сталкиваются, наслаиваются, отторгают друг друга — ужас, восторг, опьянение, безумие, надежда и множество иных солдатских эмоций, которым в обыденном языке эквивалента нет.