Клюнули на рассказы об огромном количестве брусники, обулись в сапоги, ватники и отправились в сопки.
Упарились через полчаса. Моховые кочки, напитавшиеся снегом, заросшие гонобобелем и черникой, – сапоги вязнут, портянки трут; а лиственницы – какая милость и прелесть, какие у них тихие, опустившиеся ресницы… Влюбился в лиственницы. Да, Глеб, никуда нам от возраста не убежать. Избитый штамп, но и мне лиственницы девушек напоминают – легеньких, сказочных, прозрачных…
На полянах черные коряги, пни, на одной коряге вдруг висит проржавевший чайник. И вдали озеро с названием Кровавое.
Отходим от причала на якорь поздним вечером, оставив на берегу Митрофана для выяснения вопроса нехватки тридцати ящиков картофеля. Брр! Попробуйте так вот остаться, когда судно отходит от осточертевшего причала, остаться в чужой береговой жизни, среди враждебных торовых людей, с кипой бумаг в папке, с тяжестью на душе от нехватки груза, ехать на простывшей машине сквозь черную чужую ночь на базу ОРСа, а все презенты давно кончились, а шарф намотать не догадался, из разбитого окна дует, шофер рядом сопит перегаром, и судно выгоняют на рейд по твоей вине… Нет на море жесточе и жутче работы, нежели грузовой помощник. Когда я вспоминаю, что многие годы сам тянул эти тяготы, то ловлю себя на том, что качаю головой, недоверчиво качаю: неужели прошел и это?..
Черная тьма колымской ночи, пирамиды каменного угля в порту сливаются с тьмой, а на востоке тлеет над самым горизонтом волнующаяся полоса северного сияния…
– Будем отходить на кормовом шпринге! Без буксира! В носу! В корме! Ясно?
– В носу ясно! Отходим без буксира!
– В корме ясно!
– Отдать все продольные!
– Почему не включается палубное освещение? Электромеханика на мостик!
– Течение нос отожмет?
– Должно, по идее!
– В носу! Отдать шпринг! В корме! Держать шпринг! Иван Иванович, Митрофан Митрофанович на берегу остался, вы там без него повнимательнее, пожалуйста!
– Корма поняла! Будем внимательными! Швартовщики куда-то подевались! Нет никого на причале!
– Бегут они к вам, бегут!
– Нос пошел от причала?
– Нет, не заметно!
– Слава богу, вырубили палубное! Дайте малый назад! Работнем немного, чтобы нос отошел!
– Есть малый назад!
Первые вибрации от оживающей, застоявшейся машины, а судно все еще сонное, медлительное и тяжелое.
– Пошел нос!
– Стоп машина! Руль право пять!
– Отдать кормовой шпринг!
– Правый якорь стравить до воды! Боцману стоять на правом якоре!
– Самый малый вперед! Право на борт! Сколько там до судна по корме?
– Двенадцать метров! Чисто все!
Нос отваливает все быстрее. На тихой воде между бортом и причалом вытягиваются огромные тени от портальных кранов…
Стоять на разгрузке, погрузке, в разных ожиданиях, да и долго плыть – тягомотное дело, но уплывать от причала всегда замечательно.
Когда уплываешь – возвращается, хотя это опять банально, ощущение судна живым и думающим существом.
Капитаны командуют, верещат, кричат, дергают за уздечку, грозят хлыстом или вожжами, а пароход знает, куда ему плыть, зачем ему плыть, он свое дело знает и плевать хотел на этих людишек, которые на нем копошатся. Так и в жизни: нам кажется, что мы свою судьбу строим, а это она нас строит.
Ночь простояли на якоре.
Около одиннадцати утра поплыли вниз по Колыме.
Солнце. Горячее, когда поймаешь его лучи в укромном уголке, где нет ветра. Небо – женственная голубизна и непорочность. Вода в Колыме темная и густая. Крутолобые сопки по берегам уже в несводимом снегу, утрамбованном ветрами, сияют внутренним северным светом; в распадках чистый ультрамарин, к вершинам приклеились облачка и почти не курятся – зацепились за белые, светящиеся лбы сопок и тянутся флюгерами.
Врубили полный и полетели на всех парусах к Северному океану, дышит он ледяным дыханием.
Нина Михайловна принесла в рубку кофе и бутерброды для лоцмана, заохала на колымские красоты.
А мне вспомнился пост у шлюпок на Фонтанке, сфинксы Египетского моста, колокольня Никольского собора, Серега Ртахов и первое грехопадение среди перламутрового света в парадной дома № 136, где теперь ОСВОД, – символическое в чем-то совпадение.
Я спросил у местного лоцмана о Сереге Ртахове. Тот его отлично помнил.
Первый год Серега здесь совсем не пил, втянулся в специфику лоцманской работы, быстро сдал на самостоятельные проводки, читал интересные лекции по военно-морскому делу. Затем жена его уехала на материк, и Сереге доложили, что она ему изменяет с каким-то летчиком. Возможно, и вранье, но он страшно запил, запершись в квартире, кидал в окно с третьего этажа пустые бутылки и чуть не убил какую-то девчушку. В тот раз его откачали. Окончательно Серега погорел, когда вел по Колыме большой танкер, находясь в невменяемом состоянии. Дело кончилось тем, что капитан танкера приказал его связать…
Все время этого нашего разговора Нина Михайловна топталась в рубке и часто взглядывала на меня как-то вопросительно. Буфетчице не положено задерживаться в рубке на ходу судна. И я сказал ей об этом. Она сказала, что белье мне сменила и постелила вместо пододеяльника обыкновенную простыню – как я просил. Я поблагодарил ее, и она наконец ушла.
В протоке у острова Сухарного лоцман показал заводь, в которой живут лебеди. Оказывается, пайлоты уже много лет следят за лебединой парой, которая всегда прилетает на лето. Когда подошли ближе, в бинокль разобрали, что один лебедь большой, а другой совсем маленький – детеныш. Стали гадать, куда делся второй взрослый: браконьеры убили или что? Но скоро успокоились: над сияющей синевой протоки, между рыжими стрелами островков, среди всех этих по-северному продолговатых, плоских пятен, прорезалась вдруг еще белая черточка. Она оказалась целой лебединой стаей – птицы уже собирались в южную дорогу и начали тренироваться.
Глядя на лебедей, приближенных биноклем, я с грустью и горечью вспомнил нашу дружбу с Юрой Ямкиным и его тоску по человеческой верности, когда выяснилось, что погорел он на валютных сложностях безнадежно…
Итак, лебеди в синих, рыловских, водах и голубых небесах подарили нам на выходе из Колымы несколько грустных, но прекрасных мгновений.
А чаек почти не видели.
Лоцман объяснил, что эти птицы продолжают позорить души погибших моряков, ибо в море за рыбой летать ленятся – роются на мусорных свалках в поселках и так лупят клювами собак, что те и близко боятся подходить к свалкам.
Как бы и лебеди рано или поздно не привыкли копаться в отбросах, вместо того чтобы плавать в гордом одиночестве недоступных проток у острова Сухарного.