Читать интересную книгу Льды уходят в океан - Пётр Лебеденко

— Ах, как интересно! — воскликнула Полянка. — «Ахтунг, ахтунг! Ас Смайдов!» Смайдов — это ваша фамилия?

— Да. — «Неужели она верит моей болтовне? Вот глупышка… А я-то думал, что она умнее». — Да, Смайдов — это моя фамилия.

— А эскадрильи, которые от вас убегали, — это много самолетов?

— Тучи. — «Как же ей теперь сказать, что все это вранье? Обидится ведь, за дурочку, скажет, принимает». — Тучи. За ними часто не видно было и солнце.

— Батюшки! — Полянка всплеснула руками. — Вам, конечно, присвоили звание Героя Советского Союза?

— Хотели присвоить, но почему-то не присвоили.

— Странно и несправедливо. Но уж титул барона вы, безусловно, получили?

— Барона? Почему барона? — Смайдов удивленно взглянул на Полянку и вдруг расхохотался. — Вы имеете в виду Мюнхаузена? Это здорово, черт побери! Должен признаться, что и до барона не дотянул. Были поизобретательнее меня.

Он снова рассмеялся. Смеялась и Полянка, глядя на оживившегося Смайдова.

Она встала с бревна, придвинула к нему его лыжи, сказала:

— Я немного помогу вам, ас Смайдов… Вот так… Теперь потихоньку-полегоньку пошагаем дальше… И очень прошу вас не смущаться тем, что вы не можете ходить на лыжах так быстро, как я. Дело тут не в вашей руке. Просто я привыкла к лыжам, потому что очень долго жила в тайге.

4

Уже давно надо было зажечь свет, но они продолжали сидеть в плотно сгустившихся сумерках, и только изредка вспыхивавший огонек папиросы Смайдова освещал комнату, чучела соболя и лисицы у стены. Полянку, уютно устроившуюся в углу дивана, и лицо Петра Константиновича, сидевшего чуть поодаль от нее.

Полянка рассказывала о тайге, о том, как она в детстве охотилась на белок, о своей собаке Блесне, о снежных бурях, по самую крышу заносивших их охотничью избушку… Рассказывала она интересно, но Петр Константинович почему-то больше прислушивался к самому себе, чем к словам девушки. То ему вдруг начинало казаться, что он уже сто или тысячу лет знает Полянку и она есть не что иное, как часть его самого, Смайдова, существования, неотделимая часть, без которой ему никак нельзя жить. И голос ее он тоже слышит сто или тысячу лет и настолько привык к нему, что вот оборвись он внезапно — и станет так темно и пусто, будто ты опустился на дно глубокого высохшего колодца. В такую минуту Петру Константиновичу хочется протянуть к Полянке руку, увериться, что она здесь. Но уже через мгновение он начинает думать: «Чего это я сижу тут, словно привязанный? Она небось и рассказывает-то о своей тайге только для того, чтобы как-то сгладить неловкость положения: сидит рядом чужой мужчина, сидит и молчит, а что у него на уме — кто знает! Интересно, боится она меня или нет? И вообще — о чем она сейчас думает? Бродят, наверно, в голове разные мысли: вот, мол, пришел за патронташем, сел — и ни с места. Хорошо еще, что сидит как истукан, а долго ли до разных пакостей с его стороны? Знаем мы, дескать, таких скромненьких да тихоньких, не впервой встречаем…»

Патронташ с отстрелянными гильзами лежал рядом. Полянка отдала его сразу же, как только они вошли в дом. Взять его, сказать «до свидания» и уйти. Больше тут делать нечего. Так он избавит Полянку от необходимости напомнить ему, что пора и честь знать. Ведь рано или поздно она должна сказать ему об этом. Так лучше уж самому… Только вот выкурит еще одну папироску — и уйдет…

— Вы много курите, ас Смайдов (Петр Константинович не видел ее лица, но чувствовал, что она улыбается). Вы всегда так много курите?

— Не всегда, — сказал Петр Константинович. Затянулся, выпустил изо рта клуб дыма и, не видя его, попытался разогнать рукой. Потом повторил: — Нет, не всегда. Много курю, когда нервничаю или волнуюсь. Или ищу какое-то решение.

— Сейчас вы нервничаете или волнуетесь? Или ищете какое-то решение?

— Пожалуй, последнее.

— Что вы решаете в эту минуту?

Смайдов на ощупь отыскал пепельницу и положил в нее папиросу.

— Не знаю, сможете ли вы меня понять, Полянка. Если говорить честно, мне очень не хочется от вас уходить. Сидел бы вот так и сидел, хоть сто лет. Вот в этих сумерках, рядом с вами. И чтобы вы о чем-нибудь рассказывали. Мне с вами легко, и в то же время меня что-то сковывает. Не могу избавиться от мысли, что я тут непрошеный гость и вы только из любезности не указываете мне на дверь… Я все время думаю: «Пора уходить!» и не ухожу. Почемуто жаль с вами расставаться…

Петр Константинович умолк. Ждал: она сейчас рассмеется и, может быть, скажет: «Начало не новое». И тогда он быстро набросит на плечи свой реглан, схватит шапку, патронташ и, даже не попрощавшись, выскочит вон.

Полянка не рассмеялась. И ничего не сказала. Но понять ее молчание Петр Константинович тоже не мог. Украдкой посмеивается? Или насторожилась?

Смайдов спросил:

— Вы почему молчите?

Тогда она встала, быстро подошла к выключателю и зажгла свет. Смайдов на мгновение зажмурился, только на мгновение, но когда открыл глаза, увидел, что Полянка стоит рядом с ним и держит в руках патронташ. Петр Константинович поднялся с дивана, взял этот проклятый патронташ и улыбнулся. (Если б Смайдов мог увидеть свою улыбку, он наверняка сказал бы: «Не улыбка, а гримаса…»)

— Да, конечно… Мне пора… Простите, пожалуйста, что засиделся. Это не умышленно, прошу мне поверить. Я сейчас мигом оденусь и уйду.

Он подошел к вешалке, где висел его реглан, но никак не мог сообразить, куда деть патронташ, чтобы рука оказалась свободной. «Положить его на стул? А вдруг она подумает, что я опять собираюсь остаться? Этого еще не хватало! Швырнуть его под ноги? Пускай валяется, пускай этот тип сам приезжает за ним, а мне только поскорее бы выбраться отсюда, и, клянусь всеми богами, эта девчонка больше никогда меня не увидит! Стоит и смотрит своими колдовскими глазами, да еще притворяется, будто не понимает моего состояния…»

Наконец Смайдов решил повесить патронташ через плечо и уже потянулся за регланом, но Полянка опередила его. Сняла реглан с вешалки и сказала:

— Давайте, я помогу вам?

— Нет! Я никому не разрешаю помогать. Это мое правило. Я обижаю вас?.. Тогда прошу меня извинить… — «Чего я взбесился? Что плохого сделала мне эта девушка? Напомнила, что время уходить? А ты хотел бы, чтобы она предложила остаться ночевать?.. Нет, этого я не хотел бы!..» — Да, прошу меня извинить, Полина Захаровна. Прошу вообще меня извинить за причиненное беспокойство… Шапку я тоже надену сам… Я все привык делать сам… Ну, а теперь — до свидания. Спокойной вам ночи, Полина Захаровна.

Она смотрела на него растерянно и, кажется, была подавлена его вспышкой. «Странный человек, — подумала она. — Хороший человек. Почему хороший — я не знаю, но уверена, что не ошибаюсь».

— Всего вам доброго, ас Смайдов. — Она весело посмотрела на него и добавила: — Теперь я понимаю, почему целые эскадрильи немцев убегали на запад, когда в воздухе появлялся ас Смайдов. Вы не только храбрый, но и…

— И бешеный? Это у меня наследственное.

Проклиная себя за дикость — только этим словом он мог назвать свое поведение, — Петр Константинович, больше не оглядываясь, вышел из ее дома.

5

Под Новый год никому на Севере не сидится дома. Особенно если за окнами не метет пурга и ртутный столбик прочно застрял где-то между двадцатью и двадцатью пятью градусами. Здесь говорят, что это не мороз, а морозишко. Без шапки, может, и не пойдешь, а уж рукавицы-то не очень и нужны: озябнут руки — сунь их в снег, и делу конец. «Вот когда стыдь и железо рвет, и на лету птицу бьет — эт да. А двадцать — ништо!» — так говорят на Севере…

В тот день, под Новый год, погодка стояла отменная. Всю ночь падал тихий снег, к утру тучи ушли к окоему, и, хотя солнце катилось где-то далеко за тундрой, город горел тем особым белым огнем, который можно увидеть только на Крайнем Севере. Снежные шапки на крышах, на ветвях деревьев, белый пух на вантах застывших в доках судов и на проводах — все горело таким ослепительным светом, что больно было глазам.

Казалось, этим же светом горел и морозный воздух, прозрачный, как родниковая вода…

К полудню за город потянулись толпы людей. Там по обычаю должно было начаться новогоднее празднество. Одни шли с ружьями за плечами — эти надеялись блеснуть искусством стрельбы и получить соответственно своему искусству приз; другие покрикивали на собак, тащивших упряжки, — гонки устраивались обязательно; третьи, обгоняя друг друга, бежали на лыжах.

Было похоже, что город вдруг снялся со своего стойбища и отправился на новое кочевье.

Пошел за город и Смайдов.

Он любил этот зимний северный праздник. Ему всегда казалось, что люди здесь, отдавшись страстям здорового соперничества, становятся как бы самобытнее, душевнее, проще, что в них раскрываются красивые человеческие черты, часто невидимые и незамечаемые в повседневной жизни. Особенно он любил наблюдать за ненцами и саами, непременно являвшимися на праздник со своими семьями, ездовыми оленями, с нехитрой утварью на нартах, необходимой для жизни вдали от обжитых стойбищ.