Ле Шапелье и Дантон, обменявшись взглядами, стояли в ожидании, пока Андре-Луи размышлял.
Сначала он даже удивился, почему сам не избрал подобный путь, чтобы закончить давнишнюю историю с господином де Латур д'Азиром. Что пользы с того, что он стал искусным фехтовальщиком, если не отомстит за Вильморена и не защитит Алину от её собственного честолюбия. Ведь так легко было разыскать Латур д'Азира, нанести ему смертельное оскорбление и таким образом добиться своего. Сегодня это было бы убийством — убийством столь же коварным, как расправа Латур д'Азира над Филиппом де Вильмореном. Однако теперь роли переменились, и Андре-Луи шёл бы на дуэль, не сомневаясь в её исходе. С моральными препонами он быстро справился, однако оставались юридические. Во Франции всё ещё существовал закон, который Андре-Луи тщетно пытался привести в действие против Латур д'Азира. Однако этот закон моментально сработал бы в аналогичном случае против него самого. И тут внезапно, словно по наитию, он увидел выход, который привёл бы к высшей справедливости. Андре-Луи стало ясно, как добиться, чтобы наглый и самоуверенный враг сам наткнулся на его шпагу и к тому же считался бы зачинщиком дуэли.
Андре-Луи снова повернулся к посетителям. Он был очень бледен, в больших тёмных глазах появился какой-то странный блеск.
— Наверно, трудно будет найти замену бедному Лагрону, — заметил он. — Наши земляки вряд ли поспешат занять это место, чтобы попасть на шпагу Привилегии.
— Да, конечно, — уныло ответил Ле Шапелье, затем, видимо догадавшись, о чём думает друг, воскликнул: — Андре! А ты бы?..
— Именно об этом я думал — ведь таким образом я бы получил законное место в Собрании. Если вашим Латур д'Азирам угодно будет задирать меня — ну что же, их кровь падёт на их собственные головы. Я, разумеется, и не подумаю расхолаживать этих господ. — Он улыбнулся. — Я всего-навсего плут, пытающийся быть честным, — вечный Скарамуш, творение софистики. Так вы думаете, Ансени выставил бы меня своим представителем?
— Выставил бы своим представителем Omnes Omnibus'a? — Ле Шапелье рассмеялся, и на лице его отразилось нетерпение. — Ансени будет вне себя от гордости. Правда, это не Рен или Нант, как могло быть, захоти вы раньше. Однако таким образом вы будете представлять Бретань.
— Мне придётся ехать в Ансени?
— Вовсе не обязательно. Одно письмо от меня муниципалитету — и вы утверждены. Не нужно никуда ехать. Пара недель — самое большее — и дело сделано. Итак, решено?
Андре-Луи на минуту задумался. А что делать с академией? Можно договориться с Ледюком и Галошем, чтобы они продолжали занятия, а он будет только руководить. В конце концов Ледюк теперь прекрасно знает своё дело, и на него вполне можно положиться. В случае необходимости можно нанять третьего помощника.
— Да будет так, — наконец произнёс Андре-Луи.
Ле Шапелье пожал ему руку и принялся пространно поздравлять, пока его не перебил стоявший у двери гигант в алом камзоле.
— А какое отношение это имеет к нашему делу? — спросил он. — Означает ли это, что когда вы будете представителем, то без угрызений совести проткнёте маркиза?
— Если маркиз сам напросится — в чём я не сомневаюсь.
— Да, разница есть, — усмехнулся господин Дантон. — У вас изобретательный ум. — Он обернулся к Ле Шапелье. — Кем, вы говорили, он был сначала? Адвокатом, не так ли?
— Да, я был адвокатом, а затем фигляром.
— И вот результат!
— Пожалуй. А знаете ли, мы с вами не так уж непохожи.
— Что?
— Когда-то, подобно вам, я подстрекал других убить человека, которому желал смерти. Вы, разумеется, скажете, что я был трусом.
Чело гиганта помрачнело, и Ле Шапелье уже приготовился встать между ними. Но тучи рассеялись, и на раскаты оглушительного смеха в длинном зале отозвалось эхо.
— Вы укололи меня второй раз, причём в то же самое место. О, вы здорово фехтуете. Мы станем друзьями. Мой адрес — улица Кордельеров. Любой… негодяй скажет вам, где живёт Дантон. Демулен живёт этажом ниже. Загляните к нам как-нибудь вечером. У нас всегда найдётся бутылка для друга.
Глава VIII. ДУЭЛЯНТЫ-УБИЙЦЫ
Маркиз, отсутствовавший более недели, наконец вернулся на своё место на правой стороне в Национальном собрании. Пожалуй, нам уже следует называть его бывшим маркизом де Латур д'Азиром, так как дело было в сентябре 1790 года, через два месяца после того, как по предложению Ле Шапелье — этого бретонского левеллера[127] — был принят декрет, отменивший институт наследственного дворянства. Было решено, что знатность так же не должна передаваться по наследству, как позор, и что точно так же, как клеймо виселицы не должно позорить потомство преступника, возможно достойное, герб, прославляющий того, кто совершил великое деяние, не должен украшать его потомков, возможно недостойных. Таким образом, фамильные дворянские гербы были выброшены на свалку вместе с прочим хламом, который не желало терпеть просвещённое поколение философов. Граф Лафайет, поддержавший это предложение, вышел из Собрания просто господином Мотье, великий трибун граф Мирабо стал господином Рикетти, а маркиз де Латур д'Азир — господином Лесарком. Это было сделано под горячую руку накануне великого национального праздника Федерации на Марсовом поле, и, несомненно, те, кто поддался общему порыву, горько раскаялись на следующее утро. Итак, появился новый закон, который пока что никто не удосужился провести в жизнь.
Однако это к слову. Итак, как я сказал, был сентябрь, и в тот пасмурный, дождливый день сырость и мрак, казалось, проникли в длинный зал Манежа, где на восьми рядах зелёных скамей, расположенных восходящими ярусами, разместилось около восьмисот-девятисот представителей трёх сословий, составлявшие нацию.
Дебатировался вопрос, должен ли орган, который сменит Учредительное собрание, работать совместно с королём. Обсуждалось также, следует ли этому органу быть постоянным и должен ли он иметь одну или две палаты.
На трибуне был аббат Мори[128], сын сапожника, который в то противоречивое время именно поэтому был главным оратором правой. Он ратовал за принятие двухпалатной системы по английскому образцу. Сегодня он был ещё многословнее и скучнее, чем обычно, и аргументация его всё больше приобретала форму проповеди, а трибуна Национального собрания всё сильнее походила на кафедру проповедника. Однако члены Собрания всё меньше походили на прихожан — они становились всё беспокойнее под этим неиссякаемым потоком выспреннего словоизвержения. Напрасно четыре служителя с тщательно напудренными головами, в чёрных атласных панталонах, с цепью на груди и позолоченными шпагами на боку кружили по залу, хлопая в ладоши и призывая к порядку: