— Перестань! — крикнула Мариша. — Изуродуешь себя. Ты детям нужен.
— Сестрица, поверь, я могу еще говорить правду. На этот раз поверь, — судорожно бормотал Павел. — Я не хочу больше падать, не хочу. Там, ниже-то, страшно, там — смерть, преисподняя. — Павел торопливо, в испуге попятился, точно и в самом деле перед ним разверзлась «преисподняя». — Охлопочи мне катеришко. Я в люди выплыву на нем. Пойми, сестрица, в люди выплыву!
— Ладно, ладно, похлопочу, — пообещала Мариша. — А ты пока докашивай, я подам тебе весточку.
При выходе из квартиры Павла встретил Большой Сень, остановил:
— Здравствуй! Я ловлю тебя. — Как истый рыбак, вместо слов: «ищу», «ты нужен мне», он говорил «ловлю». — Где твой покос будет?
— На Черной речке.
— Катер идти может?
— Не пробовал, а на взгляд, может вполне.
— Я скоро поеду за сеном. Хочешь — жди час-другой, подвезу.
— За это время я там буду. — Павел вернулся на покос. В балагане ожидал его Талдыкин.
— Н-ну? — грозно спросил он.
— Ныряй в свое убежище! — сказал Павел. — Скоро ко мне приедет Большой Сень.
— Вот еще дьявол. Зачем он к тебе?
— За сеном. У него рыболовецкий катеришко, а по пути возит что придется.
— Дело-то как? — шепнул Талдыкин. Узнав, что приедет Сень, он оробел: это — старая лисица, не учуял бы чего.
— Ныряй! — повторил Павел. — И жди меня.
Разошлись, один в свою пещерку, другой в балаган.
XI
Павел решил убить Талдыкина. Он не находил для себя иного спасения. Живой Талдыкин, будь вольный, будь пойманный, одинаково погубит его. Вольный либо вынудит сделать поджог, либо пристрелит от злости, пойманный выведет под суд, где тоже не погладят по головке. Так загонят в тюрягу, что выберешься только вперед ногами. Убью. Сам бог подсказывает. Завтра сестрица охлопочет меня на катеришко, а нонешний денек господь дал мне на расправу с Ландуром. Кокну — и в Енисей с камнем, пока, кроме Ивана, никто не видел его. Ивану скажу: отгостил, уехал навстречу англичанам.
Нагрузив катер сеном и проводив взглядом до излучины, где он скрывался, Павел засунул во внутренний карман пиджака железный болт с угловатой гайкой на конце, которым отбивал косу, и двинулся берегом речки к Ландуру.
Шел не торопясь, внимательно глядя под ноги. В густой высокой нескошенной траве кишели маленькие косолапые утята, еще неспособные летать. У Павла уже бывали неприятности с этими малышами: накануне, окашивая озерко, он двоих подрезал косой, пришлось разыскивать их в валке скошенной травы, брать окровавленных в руки и топить в озере.
Талдыкин с ружьем в руках сидел у входа в пещерку. Он слышал шум мотора, но опасался подняться на утес.
— Все спокойно? — спросил он.
— Уехали. Пойдем в пещерку!
— Принес? — Талдыкин встрепенулся.
— Принес, — ответил, не глядя на него, Павел и сунул руку в карман, где лежал болт.
Заползли в пещерку. На камень, заменяющий стол, Талдыкин положил хлеб, поставил кружку, потом начал открывать коробку с бычками. Павел, глядя на его склоненную голову, думал, что ждать нечего, уходят последние часы, завтра он будет на катере, но что-то удерживало руку, подсказывало, что самый подходящий момент еще не пришел, что напрасно заманивал в пещерку, тут и развернуться негде.
— Наливай! — сказал Талдыкин, открыв консервы.
— Чего наливай?
— Сам говорил, принес. — Талдыкин взял Павла за руку, которая была в кармане и держала болт, и потянул ее. — Ну, наливай, что ли!
— Отстань! — хрипнул Павел, отскочив от Талдыкина. — Окаянный клещ, впился, свербит!
— А карман кто топырит, он же, клещ?
— Оселок топырит. Про него и говорил, что принес.
— Оселок?.. При чем тут оселок? Какое мне дело до твоего оселка? Ты уже выпил, видно, не донес до меня. Хорош дружок, хорош! Сходи поройся в балагане, может, затерялось что-нибудь.
— Пойдем вместе, там и выпьем, чего взад-назад шляться.
И они пошли в балаган. Павел искоса взглядывал на Талдыкина, выбирая удобный момент, и злился на себя, что не может просто подойти и ударить, ничего еще не сделал и уже испугался, злился на утят: они со страха и сглупу подняли страшный писк, совались под ноги. Шли, шли. Павел вдруг остановился и, загораживая Талдыкину дорогу, сказал резко, как выстрелил:
— Назад!
— Назад? Что? Где? — забормотал, озираясь, Талдыкин.
— Скорей назад! — взвизгнул Павел.
Талдыкин сдернул с плеча ружье и кинулся в кусты, а Павел выбросил из кармана болт, потом вымыл в речке руки и, не заходя в балаган, повернул к городу, оставив недоношенной полянку, на ней четыре вала нерастрясенной травы, балаган, косу, топор, горящий костер и в нем чугунок гречневой каши.
В городе он попросил Секлетку взять без очереди выходной день — обменяться с кем-нибудь — и перебыть с ним на покосе.
— Зачем, тятенька?
— Бояться я стал один-то.
— Бояться! — удивилась Секлетка. — Ты у нас был такой бесстрашный. Тетя Мариша подозревает, что ты спровадил Ландура через порог, ночью, в лодке. И вдруг стал бояться. Кого, чего?
— Себя, доченька, — шепнул Павел и потом на ее оторопелый взгляд повторил: — Себя, верно. Вот до чего дожил. Больше ничего не спрашивай, не мучь! Сам не знаю, что творится со мной.
Секлетка убежала обменивать выходной день, отец прилег на кровать.
Город готовился к встрече иностранных пароходов, первый караван из шести кораблей уже миновал пролив Югорский Шар, как сообщало радио, и шел по Карскому морю. Там его встретил ледокол, посланный заранее из Мурманска; воздушный разведчик, гидроплан, высматривал разводья, движение ледяных полей и указывал кораблям безопасную дорогу.
Город работал, шумел и хлопотал круглые сутки. На заводах допиливали недостающие стандарты, на лесной бирже пересматривали брусья и доски, и все, на чем находили сининку, плесень, лишний сучок, выбрасывали из стандартов за забор. Плотники спешно удлиняли причалы, землекопы ровняли примыкающий к причалам берег, убирали камни, корчевали пни.
Отработав положенное время плотниками, землекопами, чертежниками, люди делались артистами, певцами, музыкантами, художниками. Как перед большим — октябрьским или майским — праздником, одни репетировали пьесы, другие пели, третьи писали портреты, украшали ими фасады и ворота домов, причалы, где были поставлены для этого арки и щиты. Только что отстроенное здание школы переоборудовали на время навигации под Интернациональный клуб.
Василий почти не бывал дома. Часов по десять ежедневно проводил он в конторе: город первый раз ждал иностранцев, никто в нем не знал, как надо принимать их, и все шли к Василию. После конторы он шел на завод, на причалы, потом в клуб на репетиции и спевки, домой возвращался не раньше полуночи.
В эти хлопотливые дни Василий вдруг заговорил с Маришей о Павле:
— Где он? На покосе? Пьянствует?
— Я уж боюсь заикаться про него. Все Павел да Павел — надоело тебе, а надо поговорить о нем. Ты вовремя начал. — Мариша села на диван, приглашая улыбкой сесть и Василия, и, когда он сел, продолжала: — Павел сегодня был, недавно. Трезвый. На катеришко просится, говорит: в люди выплыву на этом катеришке. В люди подниматься решил. Теперь и я за него прошу.
— Никакой человек не стоит на месте: все не стоит, все идет то вниз, то вверх. Может и Павел подняться. А не пустим вверх — пойдет книзу, — подумал Василий вслух, потом поглядел на Маришу, на ее взволнованное, ожидающее лицо и сказал: — Ты веришь в него хоть немножко?
— Верю. Сегодня он всю душу перевернул мне. Сегодня совсем другой был, искренний. Такого Павла я за всю жизнь не видывала.
— Добрый путь ему! И мы поможем, поддержим. На катеришко просится… А что, если поставить его лоцманом?
— Куда?
Василий рассказал, что по договору с экспортерами леса их пароходы надо встретить в устье Енисея и оттуда до Игарки, а потом из Игарки до моря провожать со своими лоцманами. Но лоцманов, знающих это плесо, мало, чтобы провести навигацию без простоев и задержек.
— То на покос не хотел, то вдруг лоцманом, — удивилась Мариша. — Не круто ли, не сорвался бы. Вот этого я боюсь.
— Съезди к нему, поговори. Увидишь, что надежен, вези в город. Я тоже поговорю.
На следующий день утром Мариша уехала с Большим Сенем к Павлу на покос. Она ушла от реки на дымок костра, Сень остался у катера. Было рано, прохладно. На траве и кустах висела крупная, слегка позолоченная солнцем роса, до того похожая на белую смородину, что ее хотелось сорвать. Павел уже работал, вдоль поляны лежали четыре вала свежескошенной травы. Он хотел поскорей убраться, чтобы, как дадут ему катер, в ту же минуту кинуть ненавистное место. Секлетка хлопотала у костра.