Читать интересную книгу Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина

В тот же вечер Ксения послала девку в большой терем и попросила мужа прийти к ней в горницу. Она велела передать, что о неприятности в девичьей говорить хочет, но они оба знали, что этот разговор должен был стать началом того, что неизменно должно было произойти. Она должна была принять его как мужа и господина.

Северский велел сервировать, пока не село солнце, в одной из горниц женского терема небольшой ужин, без церемоний трапезных, только холодные мясные кушанья да овощные, желая разделить трапезу с женой, отпустил стряпчих {3} прочь. Это удивило Ксению, но она ничего не сказала, просто молча дождалась, когда тот закончит ужин, и рассказала о своем деле, что хотела обсудить.

— Рыжий Митяй? — переспросил Северский, а потом кивнул головой. — Сразу же после наступления года {4} и справим свадьбу. Приданое определила уже? Справно ты! Хорошо тебя научили мамки о хозяйстве радеть. Смотрю я, как ты хлопочешь ныне, и не нарадуюсь. Чего ж ты ранее свое умение скрывала?

— Ранее не давали мне о хозяйстве радеть, — ответила Ксения холодно, вмиг вспоминая о кольце с ключами, брошенном на ковер к ее ногам, о любезной боярской. Северский тоже вспомнил, видимо, о прежнем положении Ксении в вотчине, помрачнел лицом.

— Что было, тому не бывать боле! — отрезал он, повышая голос, и Ксения невольно вспомнила, как больно хлестал «дурак» по спине и рукам, но страха своего не показала, только голову выше подняла, выпрямила спину. — Я ведь, когда весть о твоем полоне получил, то чуть разума от страха не лишился. Не веришь, Ксеня? И зря! Мне ты, Ксеня, за время нашего с тобой житья будто нога или рука стала — вроде когда на месте она, ты не замечаешь, а когда нет ее, тут и плачешь горько. Вот так и ты для меня, Ксеня. Только к чему мне говорить тебе то? Ты ведь все о ляхе своем забыть не можешь, все думу думаешь о нем. Верно ведь, Ксеня? Нарушила ты клятву на образах! А я то, голова соломенная, уж обрадовался, что поймал тебя на слове.

Ксения вцепилась пальцами в стол при этих словах, тяня на себя невольно скатерть. Поехала посуда на ней, едва не попадали Ксенины ложка да торель на ковер, да Матвей резко дернул на себя полотно, остановил неминуемое. Резкими движениями вытер руки о скатерть, поднялся из-за стола, быстро перекрестился на образа, а после к ней шагнул, замершей от страха на своем месте, склонился к самому уху, опершись одной рукой о спинку ее стула, а другой о край стола.

— Боишься за него? — прошипел Матвей ей в ухо. — Ну, я же здесь, Ксеня, подле тебя. Вон к охотам готовлюсь, соседи к нам прибудут (имей, кстати, в виду то!). Я-то слово свое держу, лада моя, а ты-то…! Устал я смотреть на твои выверты. Будем жить ныне, как я сказал. По обычаям, Ксеня, по обычаям. Прикажи свечи запалить да на моление пусть ступают дворовые. И сама ступай. Отныне мы станем вести иной образ домашний, лада моя. Отныне молиться со мной будешь в молельной. А после жди меня в спальне своей. Я по теплу твоему заскучал.

Только был Матвей в горнице, только висел над ней угрожающе, и нет его. Удалился быстро из терема женского платье переменить, что запачкаться могло за время трапезы. Ксения же сжала скатерть в горсть, пытаясь выровнять дыхание, успокоить бешено колотящееся сердце в груди. Все к лучшему только. Теперь ей не надо думу думать, как вернуть Северского в спаленку свою за эти несколько дней, что до охот остались. Теперь не покажется ему странным ее податливость и уступчивость, ее шаг навстречу ему. Все будто по маслу пошло, словно свыше кто подсобил. Но отчего ж так горестно-то?

Ксения не стала заставлять себя ждать на вечернее моление, пришла с девками своими, опустилась на колени подле Матвея, зашептала беззвучно слова молитв, вторя громким словам Северского, что читал их громко, как и положено хозяину. Только душу в этот раз она не вложила в слова, что произносила, улетела в мыслях далеко из этой образной, где на коленях собралась вся прислуга домашняя.

А потом, после моления, прислужницы Ксении помогли той быстро ополоснуться в небольшой мыльне, что была в подклете {5} женского терема, облачили в свежую рубашку, уложили в постель и оставили дожидаться мужа. Ксению трясло мелкой дрожью, даже зуб на зуб не попадал, и она знала, что это вовсе не от ледяной воды, которой окатили ее в мыльне. Она едва сдерживала себя, что не выскочить из постели и… И что? Что она могла ныне сделать? Да и отчего ее так трясет, ведь этот человек, что уже шагал к ее спальне через ряд светлиц, был так хорошо ей знаком? Ведь она уже принимала его здесь, в этой постели, на этих перинах.

Матвей не сказал ни слова. Просто задул свечи, что оставили прислужницы, а потом скинул с себя опашень — Ксения слышала, как прошелестел тот, опускаясь на пол. А после скользнул к ней под одеяло, глубоко прогнулись перины под его весом. Он нашел ее руками в полной темноте, притянул ее к себе ближе, легко преодолевая ее невольное сопротивление, стянул через голову ее рубаху. Ксения лежала, будто одеревенев, пока он скользил руками и губами по ее телу. Это было необычно для ее ночи с мужем — эти поцелуи, эти прикосновения, да в темноте можно было подумать, что это вовсе не он ласкает ее, так ласки были похожи на те, другие. Да только вот чувства были отличны при этом. И легко колола короткая борода нежную кожу, словно напоминая, что это не тот, другой.

Ксения попыталась закрыть глаза, не думать о том, что происходит ныне в этой темноте. Но перед глазами вдруг встало видение: голова Владислава, поднятая над бортом колымаги, когда он наблюдал за тем, как целует ее Северский, прижав спиной к возку. Будто он был тут, так жег ее ныне его взгляд. Ксения вдруг дернулась, отстраняясь, отталкивая в плечи Матвея от себя, но тот легко сломил ее сопротивление и без труда скользнул в нее, задвигался резко, будто утверждая его присутствие в ее постели. И Ксения смирилась, затихла, отвела глаза в сторону, принимая его власть над собой и своим телом.

Наутро Ксения долго отмывалась холодной водой, словно пытаясь стереть со своего тела следы прикосновений мужа. Да только как смыть красные пятна, что оставила его борода и его губы на ее коже. Эти явные знаки ее принадлежности, его владения ею!

Матвей остался у нее на всю ночь, не ушел к себе в спальню, а предпочел уснуть подле нее, прижимая ее к себе. Она так и не смогла тогда заснуть, все лежала, прислушиваясь к его тяжелому дыханию, ощущая тяжесть его руки на своем стане, слушая шум дождя за окном, который наконец-то внял мольбам Мокрины и продолжался потом почти весь жнивень.

Этот дождь и спутал планы на охоту Северскому и его малочисленным гостям, что съехались в его усадьбу после Ильи. Ранее, еще до Смуты, охоты проходили с долгими пирами до отъезда на гон и не менее долгими и шумными после, будто стараясь нагуляться до Успенского поста, что следовал после. Все это рассказала Ксении Евдоксия, которую пришлось взять в подмогу на время приема гостей. Съезжались ранее многие бояре и боярские дети со всей округи, на дворе даже всех не могли разместить и тогда ставили палатки за стенами вотчины. Этот обычай боярин ввел по памяти рода, ведь такие же охоты устраивались в его родовой вотчине, что ныне отстраивалась после пожара на Тверской земле.

Ныне же, в этой године, гостей ожидали мало: кто сгинул за время Смуты, не сумев отбиться от нападавших лихих людей, кто ушел в войска царские или самозванца, а кто просто уехал прочь из этой земли, столь близкой к границе. Что и зря, как выяснилось позднее — все ляхи ушли ближе к стольному граду, и редко когда появлялись в этих краях. Так что на этот гон ждали малое число бояр да детей боярских, и те были все устроены в стенах усадьбы.

Гости начали прибывать в усадьбу еще с рассвета, громко стуча в ворота. Им открывали после перекриков недолгих. У самых ворот гостей приветствовал дворецкий от имени хозяина, и они шли, спешившись, согласно своему положению, до самого крыльца, где отдавали поводы коней в руки холопам, а после поднимались в горницу, где их ждал Северский. Только боярин Паранин мог проехать до самого крыльца верхом, ведь он был ближе по роду и имени к хозяину, в отличие от остальных гостей, и именно его Северский встретил не в горнице, а на крыльце, троекратно целуя и прижимая на миг к груди. И именно его после на пиру посадил Матвей подле себя, по правую руку, как равного себе, как наиболее дорогого гостя.