Читать интересную книгу Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ. - Иван Киреевский

Направленіе, данное Карамзинымъ, еще болѣе открыло нашу словесность вліянію словесности Французской. Но именно потому, что мы въ литературѣ искали философіи, искали полнаго выраженія человѣка, образъ мыслей Карамзина долженъ былъ и плѣнить насъ сначала, и въ послѣдствіи сдѣлаться для насъ неудовлетворительнымъ. Человѣкъ не весь утопаетъ въ жизни дѣйствительной, особенно среди народа недѣятельнаго. Лучшая сторона нашего бытія, сторона идеальная, мечтательная, та, которую не жизнь намъ даетъ, но мы придаемъ нашей жизни; которую преимущественно развиваетъ поэзія Нѣмецкая, — оставалась у насъ еще невыраженною. Французско-Карамзинское направленіе не обнимало ее. Люди, для которыхъ образъ мыслей Карамзина былъ довершеніемъ, вѣнцомъ развитія собственнаго, оставались спокойными; но тѣ, которые начали воспитаніе мнѣніями Карамзинскими, съ развитіемъ жизни увидѣли неполноту ихъ и чувствовали потребность новаго. Старая Россія отдыхала; для молодой нуженъ былъ Жуковскій.

Идеальность, чистота и глубокость чувствъ; святость прошедшаго; вѣра въ прекрасное, въ неизмѣняемость дружбы, въ вѣчность любви, въ достоинство человѣка и благость Провидѣнія; стремленіе къ неземному; равнодушіе ко всему обыкновенному, ко всему, что не душа, что не любовь, — однимъ словомъ, вся поэзія жизни, все сердце души, если можно такъ сказать, явилось намъ въ одномъ существѣ, и облеклось въ плѣнительный образъ Музы Жуковскаго. Въ ея задумчивыхъ чертахъ прочли мы отвѣтъ на неясное стремленіе къ лучшему и сказали: „вотъ чего не доставало намъ!” — Еще большею прелестью украсили ее любовь къ отечеству, ужасъ и слава народной войны.

Но поэзія Жуковскаго, хотя совершенно оригинальная въ средоточіи своего бытія (въ любви къ прошедшему, которую можно назвать господствующимъ тономъ его лиры)[7], была однакоже воспитана на пѣсняхъ Германіи. Она передала намъ ту идеальность, которая составляетъ отличительный характеръ Нѣмецкой жизни, поэзіи и философіи; и такимъ образомъ въ составъ нашей литературы входили двѣ стихіи: умонаклонность Французская и Германская.

Между тѣмъ лира Жуковскаго замолчала. Изрѣдка только отрывистые звуки знакомыми переливами напоминали намъ о ея прежнихъ пѣсняхъ. Но развитіе духа народнаго не могло остановиться. Какъ мысль зоветъ звукъ, такъ народъ ищетъ поэта. Ему необходимъ наперсникъ, который бы сердцемъ отгадывалъ его внутреннюю жизнь, а въ восторженныхъ пѣсняхъ велъ дневникъ развитію господствующаго направленія. Поэтъ для настоящаго, что историкъ для прошедшаго: проводникъ народнаго самопознанія.

Литература наша, какъ мы уже сказали, представляла два борящіяся начала; но и филантропизмъ Французскій и Нѣмецкій идеализмъ совпадались въ одномъ стремленіи: въ стремленіи къ лучшей дѣйствительности. Пушкинъ выразилъ его сначала подъ свѣтлою краскою довѣрчивой надежды, потомъ подъ мрачнымъ покровомъ Байроновскаго негодованія къ существующему.

Но ни то, ни другое не могло быть продолжительнымъ: это двѣ крайности колебанія маятника, ищущаго равновѣсія. Между безотчетностью надежды и Байроновскимъ скептицизмомъ есть середина: это довѣренность въ судьбу и мысль, что сѣмена желаннаго будущаго заключены въ дѣйствительности настоящаго; что въ необходимости есть Провидѣніе; что если прихотливое созданіе мечты гибнетъ, какъ мечта, за то изъ совокупности существующаго должно образоваться лучшее прочное. Оттуда уваженіе къ дѣйствительности, составляющее средоточіе той степени умственнаго развитія, на которой теперь остановилось просвѣщеніе Европы и которая обнаруживается историческимъ направленіемъ всѣхъ отраслей человѣческаго бытія и духа.

Исторія въ наше время есть центръ всѣхъ познаній, наука наукъ, единственное условіе всякаго развитія; направленіе историческое обнимаетъ все. Политическія мнѣнія, для пріобрѣтенія своей достовѣрности должны обратиться къ событіямъ, слѣдовательно, къ Исторіи: такъ Тьерри, чтобы защитить нѣкоторыя положенія въ парламентѣ, написалъ Исторію Франціи. Философія, сомкнувши кругъ своего развитія сознаніемъ тожества ума и бытія, устремила всю дѣятельность на примѣненіе умозрѣній къ дѣйствительности, къ событіямъ, къ исторіи природы и человѣка. Математика остановилась въ открытіи общихъ законовъ и обратилась къ частнымъ приложеніямъ, къ сведенію теоріи на существенность дѣйствительности. Поэзія, выраженіе всеобщности человѣческаго духа, должна была также перейти въ дѣйствительность и сосредоточиться въ родѣ историческомъ.

Вѣкъ не могъ не имѣть вліянія и на Пушкина: мы увидимъ это, говоря о Полтавѣ. Но обратимся теперь къ прошедшему году; теперь, съ высоты общей мысли, намъ будетъ легче обнять весь горизонтъ нашей словесности и указать настоящее мѣсто ея частнымъ явленіямъ.

Послѣ всего будемъ мы говорить объ нашихъ журналахъ и альманахахъ. О другихъ изданіяхъ временныхъ, хотя и неперіодическихъ, упомянемъ только въ отношеніи къ важнѣйшимъ сочиненіямъ, или въ примѣръ и доказательство нѣкоторыхъ оттѣнковъ характера нашей литературы; но преимущественно обратимся къ тѣмъ первокласснымъ произведеніямъ нашей словесности, которыя блеснули на литературномъ небѣ прошедшаго года такъ ярко, какъ близкія кометы, и утвердились на немъ такъ прочно, какъ неподвижныя звѣзды, чтобы навсегда свѣтить и указывать путь.

Первое, что привлекаетъ здѣсь наше вниманіе, это XII томъ Исторіи Русскаго Государства, послѣдній плодъ трудовъ великихъ, послѣдній подвигъ жизни полезной, священной для каждаго Русскаго. XII томъ Исторіи Россійскаго Государства, кажется, еще превзошелъ прежніе силою краснорѣчія, обширностью объема, вѣрностью изображеній, ясностью, стройностью картинъ, и этимъ ровнымъ блескомъ, этою чистотою, твердостью брилліантовою Карамзинскаго слога. Вообще достоинство его Исторіи ростетъ вмѣстѣ съ жизнію протекшихъ временъ. Чѣмъ ближе къ настоящему, тѣмъ полнѣе раскрывается передъ нимъ судьба нашего отечества; чѣмъ сложнѣе картина событій, тѣмъ она стройнѣе отражается въ зеркалѣ его воображенія, въ этой чистой совѣсти нашего народа. — Не мѣсто здѣсь входить въ подробный разборъ Карамзина и не по силамъ намъ оцѣнить его достоинство. Въ молчаніи почтимъ память безсмертнаго, и съ благоговѣніемъ принесемъ дань благодарности и удивленія на его свѣжую могилу.

Но какъ умолчать о его критикахъ, дѣлавшихъ столько шуму въ нашей литературѣ? — Почти каждое произведеніе Карамзина было яблокомъ раздора для нашей полупросвѣщенной словесности. Это тѣмъ удивительнѣе, что Карамзинъ ни разу не отвѣчалъ ни на одну критику и не оскорбилъ ни одного самолюбія; что возвышенность и до конца неизмѣнившаяся чистота его души и жизни не оставили никакого оправданія для личной вражды; что, наконецъ, слава его, казалось, не могла не заглушить внушеній низкой зависти. Не смотря на то, сколь немногіе изъ критиковъ сохранили въ глазахъ публики характеръ безпристрастія! — Но если Карамзинъ имѣлъ враговъ, за то истинными друзьями никто не былъ счастливѣе Карамзина, и никто не имѣлъ столькихъ почитателей, столькихъ поклонниковъ, столькихъ горячихъ защитниковъ своей славы. Отъ того первый шагъ его въ область словесности уже былъ ознаменованъ рожденіемъ партій. Онѣ раздѣляли почти всю просвѣщенную Россію на двѣ неравныя стороны, не засыпали въ продолженіе всей жизни Карамзина и пережили его земное существованіе. — Чѣмъ выше звѣзда, тѣмъ гуще толпа родныхъ звѣздъ вокругъ нея, тѣмъ больше мѣста для темныхъ тучь подъ нею.

Всѣхъ критиковъ Исторіи Россійскаго Государства можно раздѣлить на два класса: къ первому принадлежатъ критики, нападающіе на частныя ошибки, неизбѣжныя въ трудѣ столь огромномъ, столь несоразмѣрномъ съ силами одного человѣка. Долго еще не извѣдать намъ вполнѣ бездоннаго моря народной жизни, затемненнаго его отдаленностью и мутностью источниковъ! — Признательности просвѣщенныхъ заслуживаютъ люди, посвятившіе себя изученію древности, когда съ достаточными силами, съ простотою, съ должнымъ уваженіемъ къ безсмертному историку, они исправляютъ погрѣшности, которыя естественно должны были вкрасться въ его Исторію. Но такъ ли поступаетъ большая часть нашихъ критиковъ? — Въ темныхъ подвалахъ архивскихъ они теряютъ всякое чувство приличія, и выходятъ оттуда съ червями самолюбія и зависти, съ пылью мелкихъ придирокъ и въ грязи неуваженія къ достоинству. Сюда принадлежатъ нѣкоторыя статьи, помѣщенныя въ Московскомъ Вѣстникѣ 28 и 29 годовъ, и заслужившія справедливое негодованіе всѣхъ друзей Русской исторіи и покойнаго исторіографа. — Но все справедливое справедливо только въ границахъ, и тѣ, которые, за помѣщеніе сихъ статей поставили издателя въ одинъ разрядъ съ сочинителемъ и включили его въ число противниковъ Карамзина, столько же неправы, сколько самъ издатель, помѣстившій сіи статьи. Если послѣдній нашелъ въ нихъ замѣчанія, казавшіяся ему истинными, то, по моему мнѣнію, онъ долженъ былъ требовать отъ автора исключенія всего неприличнаго, и въ случаѣ отказа, совсѣмъ не печатать его рецензій, съ потерею которыхъ публика потеряла бы весьма немного. Но если Г. Погодинъ поступилъ иначе, то онъ заслуживаетъ упрекъ, какъ журналистъ, а не какъ человѣкъ и писатель, неимѣющій должнаго уваженія къ Карамзину. Собственныя сочиненія Г. Погодина служатъ тому лучшимъ доказательствомъ.