Господи, как же мне хотелось броситься к прутьям клетки, схватить крепкую руку и, взглянув в синие-пресиние глаза, умолять: "Пожалуйста, прости меня! Ради бога, прости! Я бы умерла за тебя, если бы дело было только во мне. Но у меня нет сил бороться с ними. Прошу, спаси нас, помоги, вытащи из этого ада. Сделай хоть что-нибудь! Если не ради меня, то хотя бы ради нашего малыша!".
Этот отчаянный вопль разрывал мне грудь, жег язык, но все, что я могла себе позволить – это, преодолевая боль, взглянуть Долгову в глаза и одними губами прошептать ему:
"Я люблю тебя!"
Его признание вины и абсолютнейшее согласие с моими показаниями окончательно разбило мне сердце. За всеми своими переживаниями я даже не осознавала, чем мне грозит лжесвидетельствование. И только сейчас до меня начало доходить, какой поворот могли приобрести события, и что сделал Долгов.
Парализованная осознанием, застываю, не в силах поверить и машинально прижимаю дрожащую руку к животу.
Неужели Долгову не все равно? Неужели все не так, как я себе нарисовала? Или это какие-то очередные игры и стратегические ходы? Не зря ведь отчим растерян и в недоумении.
Взбудораженная, начинаю нарезать нервные круги по комнате, в попытке хоть что-то понять. Но, измотав себя до состояния выжатого лимона, прихожу к выводу, что, собственно, уже нет никакой разницы, какая подоплека у действий Долгова. Я свой выбор сделала, как и он – своим отказом выслушать меня. Так что самое время вспомнить об этом выборе и прекратить себя изводить, пока все не оказалось зря.
С этими мыслями иду в душ, после которого в гардеробной рассматриваю себя в зеркале, в полный рост, с удивлением обнаружив, что у меня появился животик. Крошечный, едва заметный, но все же.
Это наполняет меня таким сумасшедшим восторгом, что не могу сдержать слез.
– Мамин, ты уже такой большой стал? Ты так вырос, мой любимый, – прикладываю обе руки к животу и глажу, впервые улыбаясь за очень долгое время. Ощущение, будто я этого никогда не умела: губы дрожат и слезы текут градом.
Боже, надеюсь, с моим малышом все хорошо, и весь этот кошмар не отразиться на нем. Сейчас бы к врачу, узнать, как протекает беременность, все ли в порядке. После той крови на трусиках я себе место не нахожу от беспокойства.
Что, если он родиться больным? Что, если сейчас еще не поздно все исправить? Миллион “что если” и понимание невозможности что-либо изменить. В холодный пот бросает от одной мысли, что Елисеев или Можайский узнает о моей беременности.
Вообще, удивительно, как еще эта крыса – Зоя Эльдаровна не рассказала. Уж не знаю, какие у нее причины, но слава богу! Одна надежда – на маму, иначе я не представляю, как буду выкручиваться, когда живот начнет расти сильнее. Елисеев точно будет в бешенстве, вряд ли он хотел себе в постель беременную девку.
А может, переспать с ним, пока еще живот не видно и если не успокоится, сказать, что ребенок его?
Господи, какая мерзость! Меня аж передергивает, стоит представить… Нет, не настолько я еще отчаялась.
– Мы справимся, малыш, мы обязательно справимся. Только потерпи еще немножечко. Ты ведь у меня сильный, очень сильный, как твой папа, – шепчу, стараясь хоть немного успокоить нервы, но тут слышу какой-то шорох и у меня сердце проваливается куда-то вниз.
Лихорадочно натягиваю халат и, тяжело сглотнув, иду к шкафу, из-которого послышался шум, молясь, чтобы это был Дольчик. Но открыв дверцу, встречаюсь с испуганным взглядом, голубых глазок на пол лица.
– Глазастик? Ты что здесь делаешь? – одновременно облегченно выдыхаю и в то же время обеспокоенно кошусь на дверь в гардеробную.
– Я соскучилась, папа достал, – буркнув себе под нос, протянула сестра ко мне руки. И я обняла ее в ответ, ибо тоже очень-очень соскучилась.
Можайский не разрешал нам проводить время вместе, точнее, прямого запрета, конечно, не было, чтобы у Каролинки не возникали вопросы, но отчим делал все, чтобы свести наше общение к минимуму, насколько это было возможно в общем доме.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– А у тебя правда будет ребенок? – шепчет Каролинка, отчего у меня внутри все обмирает.
Отстранившись, натянуто улыбаюсь и лихорадочно придумываю, что соврать. Но сестра заключает мое лицо в ладошки и заглянув мне в глаза, вдруг так по-взрослому, заверяет:
– Не бойся, я им не скажу. Я слышала, как они тебя били, и я их ненавижу! Особенно, папу. Он плохой!
Наверное, надо что-то ответить, но я не могу, горло перехватывает, а внутри начинает гореть. Задрожав, притягиваю сестренку к себе и, уткнувшись в ее мягкие словно пух волосы, целую со слезами.
– Спасибо, малыш, ты самая лучшая сестра на свете. Только, пожалуйста, сохрани наш секрет, иначе этот ребеночек умрет.
Каролинка энергично кивает и целует меня в ответ.
– Я никому не скажу. – обещает она и тут же ее глазки загораются любопытством. – А можно потрогать?
Я снова плачу, когда маленькая ладошка касается моего живот, и из сестры, как из рога изобилия начинают сыпаться вопросы и восторги:" А я буду тетей? А это мальчик или девочка? А как он помещается в животике? А как мы его назовем? А у тебя уже есть молочко? А почему еще нету?" И так до бесконечности, но я была счастлива разделить эту радость именно с ней, потому что она – единственный человек, который любит меня чистой, незамутненной любовью, хоть я и понимала, что она может проговориться в любой момент.
Но сестра держалась. Прибегала украдкой ко мне в комнату, целовала мой живот и просила, чтобы я непременно родила девочку, и она могла заплетать ей косички, да красить ногти. Уже сейчас она готова была подарить свою любимую Барби – Лабель, и львенка Симбу, потому что у ее племянницы должны быть самые классные игрушки.
В такие моменты я не могла сдержать слез. В этом аду любой проблеск доброты и заботы был подобен для меня чуду. Сестра и мой малыш – единственное, что каждый день поднимало меня с кровати и придавало смысл моей, замкнувшейся в четырех стенах и неугасающей боли, жизни.
Мама по-прежнему молчала и старалась меня избегать, словно все наладилось – раз прекратились побои. Но я-то знала, что это не так, иначе меня бы не держали взаперти под неустанным контролем, да и обещание Елисеева висело Дамокловым мечом над моей головой.
И в одно майское утро этот меч с размаху опустился мне на голову.
– Подготовься, завтра мы летим в столицу на благотворительный вечер, – объявил Можайский за завтраком. – Проведешь его в компании Владислава. Будешь улыбаться ему, слегка строить глазки и с открытым ртом слушать. И чтоб все видели, что ты очарована и между вами что-то проскочило! Не хочу потом досужих домыслов, когда поедешь с ним отдыхать. Поняла меня?
– Поняла, – прохрипела я помертвевшим голосом и перевела беспомощный взгляд на маму.
Жанна Борисовна отвела взгляд и поджала губы, давая понять, что присутствовать на этом вечере мне так или иначе придется.
Я не знала, что думать. Не хотелось верить, что ее обещание помочь – всего лишь попытка успокоить меня и привести в чувство, поэтому что-то спрашивать было страшно. Я боялась безысходности и страха, что непременно захлестнут меня с головой, если мама обманула, но и жить, сходя с ума от неизвестности, стало совсем невмоготу. Однако, мучиться пришлось еще два дня.
Точки над "i" были расставлены только по приезде в Москву, когда нам прямо на дом привезли на выбор платья из новых коллекций.
Впервые за много дней мы остались с мамой наедине и я, не обращая внимание на сдавившее диафрагму волнение, задаю, наконец, мучивший меня вопрос:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Я так понимаю, ты ничего не сделаешь?
Мама замирает на несколько долгих секунд, а после, продолжает с преувеличенным интересом разглядывать коллекцию от Донны Каран, доводя меня до точки кипения.
– Так и будешь молчать?
Жанна Борисовна с шумом втягивает воздух и, будто делая великое одолжение, цедит сквозь зубы:
– Я сделаю, Настя, но не сейчас.