Мне вдруг становится очень, очень плохо, как никогда за долгое время.
— Давай. — Я провожаю Элоди к лестнице. — Нет времени любоваться архитектурой. Нам нужно взять телефон и вернуться в академию. У меня ужасное предчувствие.
— Где его комната? Скажи мне, и я сама найду.
Ну, если это не звучит как ужасная идея, то я не знаю, что хуже.
— Мы пойдем вместе. Здесь легче заблудиться, чем ты думаешь.
Элоди улыбается. Сжимает мою руку.
— Со мной все будет в порядке. Оставайся здесь и наблюдай. Если увидишь огни на дороге, крикни, и мы уберемся отсюда к чертовой матери. Один из нас должен быть настороже.
Какой бы я ни была трусихой, я отпускаю ее. Я видела жалость на ее лице. Элоди знает, как тяжело мне быть здесь, в его доме. Боже, когда я была здесь в последний раз…
Я отталкиваю воспоминание, заставляя себя не цепляться за него и не мучить себя повторением. Какой в этом смысл? Что хорошего в том, чтобы помнить об этом? Это было не по-настоящему.
Жду в густой тишине, стены дома безмолвно дышат вокруг меня. Я чувствую его присутствие. Пиджак Дэша перекинут через спинку одного из стульев в гостиной у окна; его кроссовки у двери; его новые очки на кофейном столике. Я вдыхаю, гадая, смогу ли уловить его запах, витающий в воздухе, разочарованная (и немного смущенная тем, что даже попыталась), когда это не удается.
Нервы начинают брать надо мной верх. Я жду минуту, переминаясь с ноги на ногу, пытаясь сохранять спокойствие, но это ни хрена не помогает. Мне нужно уйти.
— Элли! Поторопись, черт возьми! Я тут вся вспотела!
Нет ответа.
— Элоди! Я не шучу! Пошли отсюда!
Мой голос эхом разносится по центру дома, отражаясь от стен, словно издеваясь надо мной. Я не могу быть здесь. Просто не могу. Мне придется пойти и забрать ее. Я проклинаю ее всю дорогу вверх по лестнице, пробегая мимо второго этажа. Когда достигаю площадки третьего этажа, я резко останавливаюсь, мое сердце болезненно пульсирует.
Его дверь прямо там. Меньше чем в десяти шагах.
Воспоминания о той ночи, когда Мара сбежала в Лос-Анджелес, вспыхивают в памяти. Внизу бушевала вечеринка. Рэн под кайфом обнимал меня прямо там, где я сейчас стою. А потом я впервые увидела комнату Дэша, поразилась пианино у стены возле окна, и огромной кровати, и книгам, и всему, что так врожденно и присуще ему.
Весь прогресс, которого я добилась за последние восемь месяцев, сводится на нет только из-за того, что я нахожусь здесь. Если не уйду в ближайшее время, то вернусь к тому, с чего начала — к открытой смертельной ране и эмоциональному истеканию кровью.
Я двигаюсь как робот, огибая лестничную площадку, направляясь к последнему лестничному пролету. Осталось всего пять шагов. Еще четыре. Три. Но потом я оказываюсь прямо перед дверью Дэша, и все притворство вылетает в окно.
Если его дверь заперта, значит, так оно и будет. Буду спасена. Я поднимусь по лестнице, заберу свою подругу, и мы уйдем отсюда. У меня стучит в голове, когда я поворачиваю ручку… и дверь распахивается.
Дерьмо.
Прерывисто дышу, хватаясь за дверной косяк. Я знала, что это будет трудно, но… Этого я не ожидала. Боль пронзает мои ребра, попадая в центр моего сердца. Как это все еще может быть так больно?
Удивительно, как боль превращает наши воспоминания в оружие. Я готовлюсь еще секунду, борясь за то, чтобы боль утихла. Требуется больше времени, чем следовало бы, чтобы ослепляющая молния агонии притупилась до управляемого ожога. Когда я чувствую, что достаточно пришла в себя, чтобы стоять без помощи дверного косяка, медленно вхожу в комнату. Страх кружится в моей груди.
Его кровать в беспорядке. Простыни из египетского хлопка скомканы. Одеяло свисает с кровати, наполовину лежа на полу. Там же валяется рубашка — та, в которой он был вчера. Боже, как жалко, что я знаю это. Она свернута в тугой комок, как будто Дэш намеренно скомкал дорогую ткань и швырнул ее на пол.
Вид из его окон снова представляет собой полотно из черного и серого — жуткие тени, которые намекают на полог деревьев и линию горы, поднимающуюся вдалеке.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Так же, как и в первый раз, когда я пришла сюда, меня тянет к прекрасному пианино в углу комнаты. Объекты, которые больше всего захватывают наши сердца, отзываются эхом о нас в наше отсутствие. Когда я вижу гладкие черно-белые клавиши и скамейку с потертым оранжевым блокнотом на ней, небрежно лежащем на ней, как будто Дэш оторвался от своей композиции и в спешке покинул комнату, каждое воспоминание о Дэше нападает на меня, настолько подавляя, что у меня подгибаются ноги.
Дэш, стоящий среди надгробий на кладбище Вульф-Холла с восемью могилами, злой и расстроенный…
Дэш, сидящий в серебристом луче света в оркестровой комнате, склонив голову, закрыв глаза, его пальцы порхающие по клавишам, когда он играет...
Дэш, прикусывающий палец перчатки, с глазами, полными темных намерений. «Тогда ладно. Будь по-твоему».
Дэш, держит меня в объятиях, смеется. «Прости, Стелла. Нельзя увидеть планеты невооруженным глазом».
Дэш в обсерватории, его пальцы запутались в чужих волосах…
Я вздрагиваю от этого последнего образа, отшатываясь от яркого укола печали, который сопровождает его. Как? Как он мог это сделать? Я знаю, что из всех возможностей и вероятностей, которые могли развернуться для нас в будущем, вполне вероятно, что он мог облажаться. Жестокая репутация Дэша и последствия, которые он обещал мне, когда мы впервые заговорили, подготовили меня к этому. Но я посмотрела ему в глаза и увидела в них правду. Истину, которая перечеркнула все остальное.
Он не лгал, когда говорил, что любит меня. И поклялся, что никогда не причинит мне вреда. Я поверила этим словам, потому что они были фактом. Так что же произошло? Что изменилось? Что заставило его сделать что-то такое подлое и обидное? Это... это просто не имеет смысла.
Слезы текут по моим щекам, когда я подхожу к пианино. У меня болит душа. Она уже несколько месяцев пульсирует от вопросов, которые я не могу задать, которые не буду задавать, потому что они причиняют слишком сильную боль, даже всплывая в моей собственной голове.
Пробегаю пальцами по беспорядочным стопкам нот, изучая нацарапанные Дэшилом пометки на полях. Он всегда гораздо лучше умел общаться на этом элегантном языке, чем на своем родном. Глядя на множество нот, названия которых даже толком не помню, я ловлю себя на том, что жалею, что не уделяла больше внимания урокам музыки. Жаль, что я не могу прочитать смысл каждой полоски углерода, оставшейся от его карандаша, и услышать красоту музыки, которую он создал.
Мой взгляд застывает, отказываясь смотреть куда-либо еще, когда я вижу название, написанное Дэшем на нотном листе, который лежит на самом верху стопки. Я даже моргнуть не смею.
«Стеллалуна».
Мои руки дрожат, когда я поднимаю лист бумаги, изо всех сил пытаюсь понять сложные, безумные каракули, которые проносятся по узким черным линиям. Моя грудь сжимается еще сильнее, когда я вижу, что вторая страница нот помечена тем же названием. И третья. И четвертая. Проверяю страницу в середине стопки, и она тоже помечена как «Стеллалуна».
Я знаю, что это такое. Это музыка, которую он играл для меня на вечеринке. Расширенная. Переставляемая. Переписываемая и переделываемая, снова и снова.
Щелчок.
Я роняю ноты. Стопка падает, бумаги, развеваясь, падают на пол у моих ног.
Мое сердце останавливается.
В коридоре еще один звук нарушает свинцовую тишину. На этот раз скрип. Громкий. Нога ступает по половицам.
ЧЕРТ!
Я двигаюсь. Каким-то образом стараюсь, чтобы мои шаги были тихими. Я никогда в жизни не бегала так быстро. Поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, дважды чуть не сломав себе шею. У подножия лестницы я высовываю голову из входной двери, вглядываясь в кромешную тьму в поисках каких-либо признаков машины, но ничего не вижу.
Христос.
Сглатываю, пытаясь успокоить свой неровный пульс.