Читать интересную книгу Державный - Александр Сегень

В Красном государя встречали друзья-сокольники, Демьян и Куприян, с которыми он так часто, бывало, охотился в богатой дичью и весьма обширной роще, раскинувшейся за селом на много вёрст. Теперь нелепо было бы и помыслить о какой-никакой охоте. Каков Покровок-то выдался!

— В самое неохочее времечко, государь-свет-Василич! — сказал ласково Куприян.

— У меня теперь иная охота, — ответил Иван.

— Понятное дело, — молвил Демьян, — и соколы иные, и дичь другая. Много ль набили?

— Достаточно, — буркнул государь хмуро. Войдя в просторный дом свой, трижды перекрестился на образа, велел накрывать стол да подать любимого своего здешнего мёда, от которого хмель особенный, размягчающий, сонный. Очень хорош сей напиток после охоты, когда сердце никак не может утихомириться, в глазах так и ширяют соколики, так и прыскают перья сбиваемой ими дичи, и трудно уснуть. А выпьешь красносельского медку — и обволакиваешься тёмно-бурым хмелем, надёжно смежающим вежды.

Теперь же и подавно необходим был государеву сердцу хмельной медовый упокой. Мёд, производимый под личным присмотром сокольника Демьяна, давно поджидал своего любителя. Покуда великая княгиня укладывала малышей в отведённых ей и им покоях, Иван выпил единым духом полбратины медовухи, не дожидаясь, пока протопоп Алексий закончит «Днесь, благовернии людие, светло празднуем…». Потом все вместе пропели величание. В Иване пробудился внезапный и острый голод. Он и сам удивлялся, что и в такие невесёлые часы ему никогда не отказывало желание вкушать пищу. А добропорядочного московского брюха так и не нарастил, сколь ни старался. Вон, у Андрюши, до чего ж хорош животок, любо-дорого поглядеть!

Иван потребовал навалить ему на блюдо тетеревятинки с шафраном да рябчиков со сливами, принялся закусывать, попивая медок. Застелив желудок, оторвался от еды и промолвил:

— А на Москве-то Посад жгут ныне, вот как, братцы!

— Вона! — разинул рот, откладывая в сторонку куриную ногу, Куприян.

— Что же? Придёт Ахматка? — спросил Демьян.

— Не придёт, не пущу! — стукнул кулаком по столу Иван. — Однако же бережёного Бог бережёт.

— А беспечного нож стережёт, — добавил Андрей, услаждаясь куском рассольной петушатины. Дичь да кур в Красном Селе тоже умели готовить так, как нигде больше. Пальчики оближешь! И, погоревав несколько минут о своей беде, государь опять принялся за еду, чувствуя новый прилив слюны.

— А вот не смешно ли, — заговорил дьяк Фёдор, — что родитель мой опричь христианского имени нарекал меня ещё и Соколом?

— Кто ж того не знает, что ты у нас Сокол Курицын! — рассмеялся Иван, понимая, что верный дьяк желает его малость развеять. — Только у брата твоего ещё смешнее — Волк Курицын.

— Чем же смешнее?

— А тем, что при особом Божьем попущении курица ещё может соколиное яичко снести, а вот волка родить — это уж…

Иван оглядел лица сидящих с ним за столом. Все с трудом заставили себя отвлечься от угрюмых мыслей о сожжении Посада и, вообразив себе всю нелепость рождения волчат у курицы, невесело посмеялись.

— Однако ж, слыхивал я, — заговорил Куприян, — будто латынян волчица родила и выкормила. То бишь тех, первых, от которых латыны пошли. Мома и Ремома, что ли, звали их?

— Гога и Магога! — усмехнулся Андрей.

— Ромул и Рем! — поправил протопоп. — И не родила, а токмо выпестовала.

— А вот мы теперь у нашей княгинюшки спросим, — приветливым голосом сказал Иван, увидев входящую Софью. — Садись, милушка, ко мне поближе, закуси, выпей. Уснули?

— Как заговорённые! Налейте и мне медовухи, что ли!

— Скажи-ка, деспинка, Ромула и Рема, прародителей латинских, волчица родила или только вскормила? — спросил Иван.

— По поверью, только вскормила и взлелеяла, — ответила Софья, отпивая из пенящейся кружки. Вдруг глаза её сверкнули весёлым огоньком. Иван угадал, что и она хочет чем-то повеселить, отвлечь от тягостных мыслей. — А вот, впрочем, иные древние сочинители, к сонму которых принадлежит и знаменитый грек Плутархос, утверждают, что то вовсе была и не волчица.

— А кто же? — с любопытством в голосе спросил великий князь.

— Волокитка, — сказала Софья и смущённо потупила взор.

— Да ну! — удивился Андрей. — Потаскушка?

— Государь вон смеётся, он знает, — сказала великая княгиня.

— Знаю, знаю! — со смехом отвечал Иван Васильевич. — По-латински речётся «luра», сиречь по-нашему и «волчица», и «волочайка». По самому точному ихнему преданию, Ромула и Рема вскормила и вырастила некая продажная баба по имени Акка.

— Акка Ларенция, — добавила Софья.

— Вот-вот, — продолжил Иван. — А уж потом, пользуясь хитроумностью латинского наречия, для благоприличия стали говорить, что не волочайка, а волчица. Заметим, что и у нас сии слова похожи.

— Однако ж, мы не от той и не от другой не ведём родословие своё, — сказал дьяк Мамырев.

— Слава тебе, Господи! — перекрестился Демьян.

— А так, каково речётся, от кого мы-то? — полюбопытствовал Куприян.

— Правда ли, что от самой Богородицы? — спросил Демьян.

— Недурно бы! — крякнул протопоп.

— Мы от Словена и от Руса, вождей великих, от Рюрика, — сказал Иван Васильевич, чувствуя в душе накат новой тоски по сожжённому Посаду и церкви Иоанна Златоуста.

— А Москва откуда? — спросил Куприян. — Слыхано, прежде там, где ныне Кремль, была берлога большая. В ней жила медвежья вдова, она-то и выкормила первых москвичей.

— Это байки! — махнул рукой Курицын.

— А может, и так, — возразил Иван. — Я от кого-то слыхивал, что по-черемисски «медведица» так и будет — «москва».

— Ну, мы же не черемисы, — возмутился Андрей.

— Так может, та медведица из черемисских земель пришла, — предположил Куприян, — раз она вдовая была.

Подали перепелов в чесночной подливе. Государь молча ел, нахмурясь. Ноздри его тревожно принюхивались. Казалось, вот-вот потянет дымом с сожжённого Посада.

— Завтра, Софьюшка, прибудут Ховрины, — заговорил великий князь после долгого общего молчания. — Привезут казну. После моего отбытия ты с детишками и казной отправишься в Дмитров. Ховрины тебя сопроводят. Охраны дам человек двадцать.

— Слушаюсь, государь, — вежливо ответила деспина.

— В Дмитрове проследи, как разместились наши посадские погорельцы, удобно ль им там, сытно ли, — продолжал Иван. — И лишь когда удостоверишься, что всё хорошо, отправляйся с сынами и казной дальше в том же сопровождении. До самого Белозерского монастыря. Я отписал игумену, он тебя примет и спрячет. От братьев вести хорошие, и кажись, хотят замириться со мной, вместе бить татар. Но там — кто знает, куда их нечистый повернёт. Вдруг снова заерепенятся. Им же любое лыко в строку. Скажут: «Посад сжёг! В Дмитров москвичей выгнал!» Да ещё припомнят, что Дмитровский удел выморочный, брата Юрьи, мог бы и им, а не мне достаться… Чёрт их не знает, дураков окаянных! Да и мало ли иных врагов у меня!..

— Всё поняла, государь, — снова тихо ответила Софья.

Хмель медовый только теперь стал понемногу пробирать Ивана, в груди разлилось тепло, предвещающее сон.

Вошедший слуга доложил:

— К государю игумен просится.

Вмиг сон так и отпрыгнул.

— Геннадий? — радостно воскликнул Иван. — Зови немедля!

Он ждал, что Чудовский архимандрит не замедлит с приездом, и пусть нелёгок будет разговор, всё же это будет лучше, нежели он не соизволит явиться. В Геннадии Иван был уверен, как ни в ком. И ждал его с нетерпением.

Но это оказался не Геннадий!

Лет сорока, высокий и красивый монах вошёл в светлицу, чинно перекрестился на образа, низко поклонился, поздоровался:

— Здравия и спасения души государю Иоанну Васильевичу желаю!

— Кто ты, калугер, и с чем пожаловал? — спросил великий князь.

— Может, слышали обо мне, — сказал монах, — аз есмь Иосиф, игумен Волоцкой обители, мною же самим и основанной.

— Знаемый подвижник, — сказал Иван. — Садись с нами. Давно хотел поговорить с тобою. Говорят, знаки чудес имеешь?

— Громко сказано, — садясь за стол, ответил игумен. — Но сегодня пришёл к тебе именно поведать о некоем чудесном видении.

Только теперь Иван дал себе труд как следует разглядеть пришельца. Это был не старый, кажется, одних лет с Иваном, человек. Высоколобый, с залысинами, окладистой бородой, рано тронутой сединами. Одет он был как нищий, которому когда-то давным-давно по случаю досталось монашеское одеяние, и он носит его за неимением иного, и износил в пух и прах. У государя мелькнуло сомнение: а точно ли это игумен? Но в следующий же миг припомнилось — именно так и говорили об Иосифе Волоцком, что он одевается как нищий.

— Сдаётся мне, мы одного возраста? — спросил Иван монаха.

— Год в год, государь, — кивнул Иосиф. — Как и ты, с сорок восьмого года я[132]. В миру был Иваном, тоже как ты. Иваном Ивановичем Саниным. В год кончины святителя Ионы увидел его во сне, и он сказал мне: «Ты наш, ступай в Боровск и постригись у Пафнутия». Я так и поступил по его велению. Долго был в повиновении у святого Пафнутия Боровского, а после его смерти с некоторыми из братий, желавших, как и я, более строгого устава, удалился в Волоцкие леса, где в прошлом году построил обитель свою.