на продовольствие, доля которого в расходах домохозяйств в 1933 году была самой высокой с 1921 года. Согласно данным, после 1933 года потребление постепенно возвращалось к норме, однако и в этом случае, судя по данным о затратах на одежду и продовольствие «в физическом объеме», «нормальное» соотношение расходов 1927 года не восстановилось до окончания войны. Как показано в табл. 5.4, в 1927 и в 1937 годах пропорции расходов изменились так, как можно было предвидеть на основании роста благосостояния населения.
Тем не менее сложно детально ознакомиться с данными о расходах домохозяйств «изменившегося покупателя – нового покупателя, который стал более культурным», как говорил нарком Вейцер[415]. В 1937 году структура бюджетных расходов все еще в значительной мере определялась материальными нуждами людей, а не досугом или развлечениями. При этом расходы на культурный досуг действительно выросли: в 1930-м в тратах только на книги и фильмы (к ноябрю 1935 года ошеломительное число в 62 % рабочих и членов их семей посмотрели фильм «Чапаев») можно заметить проступающие очертания культуры массового потребления[416]. В целом, однако, опросы конца 1930-х годов демонстрируют скорее количественный рост потребления (больше продовольствия, хлопчатобумажной ткани и т. д.), чем серьезные качественные сдвиги.
Что касается второго положения народного коммунизма, то количественные улучшения в потреблении представителей рабочего класса были все еще недостаточны, чтобы встать на один уровень с потреблением образованного класса. Период с 1932 по 1934 год оказался высшей точкой потребительского неравенства в государственном секторе (национализированная промышленность, транспорт и т. д.). Позже эта разница сократилась, так как располагаемые доходы рабочих росли быстрее, чем доходы их начальников. Подобная тенденция прослеживается по отношению к каждой статье бюджета. В 1934 году рабочие домохозяйства тратили на одежду на одного члена семьи примерно половину от того, что тратили домохозяйства инженерно-технических работников. К 1939 году – уже три четверти. В 1934 году подушевые расходы рабочих на мыло составляли на 38 % меньше расходов инженерно-технических работников, но к 1939 году эта разница сократилась до 20 %. Расходы на мебель выросли с 50 до 60 % от расходов семей ИТР, на здравоохранение – с 38 до 53 %, подушевые расходы на развлечения и культурный досуг выросли с 26 до 50 %, на продовольствие – с 56 до 78 %[417].
Разговор о данных исследований бюджетов можно продолжить, но упомянутые мной пункты являются самыми важными. Во-первых, они демонстрируют резкое ухудшение потребления – и количественно, и качественно – как продовольственных, так и непродовольственных товаров в период с 1929 по 1933 год. Во-вторых, они демонстрируют существенное хотя и неполное, восстановление экономики в период после 1933 года и особенно после 1935 года, о чем свидетельствуют увеличение потребления практически всех товаров, а также некоторые скромные сдвиги в пропорциональном распределении расходов. В-третьих, они подкрепляют критику предполагаемой сталинской предвзятости по отношению к элите, которую на протяжении 1935 года высказывали сторонники народного коммунизма и Троцкого, – но при этом также демонстрируют, что после 1935 года социальное расслоение в структуре потребления снизилось. Хотя стоит помнить о существовании подкласса работников, не получавших зарплаты и льготы в государственном секторе (прислуга, работники кооперативов, кустари и т. д.), представители рабочих профессий тем временем укрепляли, а не теряли, свои позиции. Хотя Сталин в целом поспешил с заявлением о том, что различия между «трудом умственным» и «трудом физическим» будут преодолены на базе более зажиточной и культурной жизни, его заявления стали точным предсказанием тенденций конца 1930-х годов [Сталин 1952–1953, 14: 81–82, 89–90].
Сталинизм и потребитель – II: крестьянский вызов культурной торговле
Данные бюджетов жителей сельской местности показывают, что крестьяне почувствовали эффект экономического восстановления на несколько лет позже, чем городские рабочие, что подтверждается слабостью сельской торговли. Тракторы и удобрения, направляемые в колхозы, были недостаточной компенсацией за катастрофическую потерю скота в ходе коллективизации и после нее, а обязательные заготовки продолжали поглощать основную часть урожая[418]. Долгожданным облегчением участи крестьян стал рекордный урожай 1937 года – лучший за всю историю. В этом году впервые как минимум с 1928 года (а возможно, и с 1915) в сельских магазинах появилось значительное количество «культурных» товаров, таких как велосипеды, граммофоны и швейные машинки[419]. Однако в итоге для свободной культурной торговли более серьезным вызовом стала не бедность крестьян, а рост их доходов. Улучшение покупательной способности крестьян совпало с переориентацией промышленности на военное производство. Городские покупатели снова были вынуждены конкурировать за хлопковую ткань, крепкую обувь и другие основные потребительские товары с толпами сельских жителей, приезжающих в города за покупками. Когда эти очереди нарушали общественный порядок в Москве, приверженность центральных политиков идее «свободной торговли» подвергалась серьезному испытанию. Хотя контекст значительно изменился по сравнению с 1927 годом (частных магазинов уже не было), нельзя назвать удивительным, что власти в итоге вновь подошли к решению проблемы через репрессии и административные ограничения. Итог был предсказуем: снижение сельскохозяйственного производства и повторная бюрократизация торговли.
Политические дилеммы периода «свободной торговли», а также потребительские установки и поведение крестьян можно осветить, проанализировав два случая с очередями – непрекращающейся бедой советской розничной торговли. Интересно, что бюрократизация не была результатом возникновения очередей, вызванных неурожаем 1936 года, который некоторые западные аналитики описали как худший урожай десятилетия, спровоцировавший серьезные «продовольственные трудности» последующих зимы и весны во всех северных потребительских регионах. Реакцией крестьян на кризис стало традиционное для подобных периодов поведение: они запасались зерном или сухарями, ездили за продовольствием в ближние или дальние города, забивали скот. В своем дневнике бывший кулак А. С. Аржиловский, недавно вернувшийся из места ссылки домой, под Тюмень, описал постепенное ухудшение состояния продовольственного снабжения. В записи от конца октября 1936 года говорилось, что «раньше люди ходили за покупками раз в неделю, а теперь приходится искать хлеб каждый день». Месяц спустя очереди стали длиннее, люди «начинали драки в очередях захлебом» и вынуждены были «ждать по шесть или восемь часов». В описаниях Аржиловского подчеркивается бедность крестьян и рабочих этого региона: в первые месяцы кризиса дорогие виды хлеба просто черствели на полках кооперативных магазинов. Кризис достиг своего апогея в конце февраля – к этому времени очереди формировались уже с 2 часов утра. В таких условиях распространялись слухи (особенно в окрестностях Тюмени) об эпидемии сыпного тифа (голодного тифа) или о скором начале великой войны [Garros 1995: 111–165, особ. 113, 139, 143–144, 148].
Дополнительную информацию об этом случае можно почерпнуть из секретных отчетов милиции Ленинградской области. На северо-западе России в конце 1936 года также возникли «продовольственные трудности» в связи