В столовой стоял шум. Это тоже было непривычно, потому что полтора года каждый взвод обедал отдельно. Разговоры в столовой не разрешались. Мой взвод сидел в правом углу, рядом стоял стол, накрытый для гостей.
Вот это да! Я в жизни не видел столько вкусных вещей. Грибы с молодыми побегами бамбука, свинина со сладкой подливой, утка, обжаренная в тесте, разная рыба — я даже не знал ее названия, груды фаршированных яиц, трепанги. Чего тут только не было! Стояли бутылки с лимонадом, с пивом, и я даже не поверил собственным глазам — с вином. Меня увидели и закричали:
— Пройдоха, иди сюда! Где ты пропадал? Чего бледный?
— Наверное, уже выпил. Хуан угостил?
Откуда только они все знали? Ведь мы так старались скрыть пашу дружбу. Я на них не рассердился. Теперь это было не страшно — через несколько дней я буду на материке.
— Гляди, — сказал кто-то, — у него уши побелели. Чего разволновался?
— Да, — сказал я. — Они совсем озверели, эти даяки. Так бы и дал в морду.
Подошел командир нашего взвода, ему мигом освободили место. Мы его не любили, но что уж тут — последний раз обедали вместе.
В столовую вошел Комацу. Он шел стремительным шагом и почему-то смотрел поверх голов, точно не видел нас, точно нас не было.
Говорили тосты на своих языках. Говорили все. Но никто никого не слушал и не понимал. Тянулись руки, все хватали закуски, кто-то просыпал рис, целую миску. Почему так страшно наблюдать, когда люди едят толпой?
Комацу не ел. И те, кто сидел с ним рядом, тоже ничего не ели. Они сидели, и им было скучно, точно они проводили кого-то на поезд и теперь не знали, куда им идти.
И музыка! Репродуктор орал во всю мочь. И не слышно, кто что кричал.
Кого-то тошнило...
Кто-то хватал свинину и бросал на пол...
Кто-то плакал, опустив голову на стол...
Кто-то смеялся, как сумасшедший...
Полтора года нас держали на привязи. И теперь мы сорвались с нее.
Мне почему-то стало стыдно. Я пошел к выходу. Я не мог смотреть на все это.
Меня выпустили, и я пошел к баракам. В нашем бараке горел свет.
— Толстый! — обрадовался я и побежал, но это оказался Мын-китаец. Он только что вернулся из лазарета, где лечили от дизентерии.
— Пройдоха! — бросился он ко мне. — Чем угощали? — Он сглотнул слюну. — Как обидно! Праздничный обед, а мне ничего нельзя есть, кроме рисового отвара! Почему я такой несчастный!
И он ударил кулаком по стене.
— Ну расскажи, ну расскажи...
Я молча лег на нары и закрыл глаза. Это была жуткая ночь».
6
Т е т р а д ь
«...Я лежал с закрытыми глазами. Из нашего барака было слышно, как ревели репродукторы в столовой; доносился гул голосов, отчетливо слышались команды — это сменяли часовых, да Мын-китаец сидел рядом на нарах и о чем-то расспрашивал меня, жаловался...
Я вдруг вспомнил дом, маму, брата. И странно, только теперь я вдруг понял своего старшего брата. Как же мог я не понять его раньше? Он приходил домой со Старого рынка злым, усталым и голодным и допоздна курил дешевые сигареты с марихуаной. Я ненавидел запах этих сигарет. Он был едким и липким, как глина за стеной храма Неба после дождя. Даже когда я утром приходил в школу, от меня несло этими едкими сигаретами. Однажды учитель остановился около меня, понюхал воздух и сказал грустно:
— Человек рождается чистым, как утренняя роса. Потом роса мутнеет от пыли и высыхает.
Никто в классе не понял, что он сказал, а я чуть не разрыдался — учитель заподозрил меня в том, что я курю марихуану.
Мой старший брат курил. И дело было не в том, что он беспрестанно курил отраву, не выпуская сигареты изо рта. Я наконец понял, в чем дело, — он не нашел места в жизни. У него был талант. Он изумительно лепил из глины... И только ребятишки со всей улицы восхищались его мастерством — он лепил для них игрушки. Они сидели вокруг молча, с восторгом глядели на его руки, которые мяли глину и рождали из нее фигурки смешных зверюшек.
Вот наконец замолчали репродукторы. Теперь истошно кричали лягушки, стрекотали цикады. И вот я снова слышу голоса людей. Что-то поют, что-то кричат. Смеются. Или дерутся?
Они вваливаются в барак. Они ведут кого-то под руки. Они падают. Встают. Ссорятся. Кого-то разнимают. Они дерутся!
Ха-ха-ха...
Орет ночная птица в темноте. А может быть, это духи предков смеются над нами? Мы что-то нарушили, через что-то переступили.
Ха-ха-ха...
И вдруг кто-то забился на нарах. Я слышу, как он бьется головой о доски, и нары заходили ходуном. И еще один застонал, завыл как зверь. Что с ними? Кто-то всхлипывал. Кто-то упал. Ко мне подбежал Мын-китаец. Он заикался.
— Пройдоха! Им плохо! Они не могут подняться. Зови взводного! Я бегу за Комацу.
У входа лежал человек. Он скорчился, точно его переломили. Я бросился к нему, перевернул на спину. Странно, он был холодный. Это первое, что я сообразил, — он был холодный, какой-то весь напрягшийся, точно его свела судорога и не отпустила. Он был мертв! Я отпрянул. Я испугался. Я помню смутно, очень смутно, что было дальше.
Я бегал по бараку. Еще один... Еще один. Уже никто не ссорился и не кричал, никто не звал на помощь. Лишь кто-то стонал. Их отравили! Всех! Я понял. А как же Хуан? Он знал. Знал! Он предупредил меня! Он спас мне жизнь. Вот почему даяк чуть не выстрелил мне в спину.
Я вышел во двор. В других бараках тоже горели огни. Я не пошел туда. Там тоже не было слышно голосов».
7
Я стучал на машинке без перерыва часа четыре. Времени было в обрез. Я попытался спокойно, логично проанализировать события.
Как могут напасть на мой след?
Первое. Была провокация. Дженни вызвала меня по настоянию папаши, темного дельца, господина Фу. Но зачем господину Фу нужно было выводить на меня человека, у которого оказался опасный материал? Гангстеры могли пришить парня спокойно, без шума, «в семейной обстановке».
Второе. Им нужен был свидетель. Но почему именно я? Здесь не было логики. В подобном случае приглашается комиссар местной полиции, а если дело серьезное, то первый попавшийся сотрудник Интерпола, которых здесь хоть пруд пруди.
Третье. Мистификация — дело рук сумасбродной Дженни, дикая выходка после очередной попойки. От выпускницы калифорнийского «инкубатора интеллекта» можно ожидать всякого. Я знал одного «модернизированного юношу», который подделал подпись отца только для того, чтобы ощутить остроту переживаний мошенника.
Дженни могла выкинуть какой угодно дикий номер. Но не на этот раз — она была не настолько глупа, чтобы поставить под удар благополучие своего отца, а значит, и собственное.