Тюрьмы народов мира. Германия
В тюрьмах Германии такого не встретишь. Там скучнейшая пенитенциарная система, а потому очень мне нравится. Мне хочется, чтобы хотя бы некоторое время и в России было скучно — если не как в Швейцарии, то хотя бы как в Германии.
Чем ещё ценна для нас Германия в смысле пенитенциарной реформы. А тем, что мы близнецы. Система концлагерей была придумана во время ещё англо-бурской кампании, но прижилась только в двух местах: у нас и у них.
Они смогли из этого выбраться. Нам тоже надо.
Я вот сказочку про это написала для упрощения понимания.
Жил-был мальчик. Плохой, надо сказать, мальчик, наследственность у него была плохая, а воспитывали его при военном коммунизме соответствующие коммунисты. С наследственностью у него вот как вышло: мама была англичанка, а отец неизвестен. Англичанка вроде бы неплохо, но она была такая немного ленинская англичанка, которая всё время гадила.
Зачат бы мальчик во время англо-бурской кампании, когда на свете появились первые концлагеря. Да, их придумала та самая англичанка. Потом одумалась и перевоспиталась, но это будет сильно потом.
Надо сказать, что мальчик был не один. Близнецы родились. Мальчик и ещё мальчик. Мамаша о них настолько не заботилась, что имена придумать позабыла, и их назвали опекуны.
Одного немецкий опекун назвал Концем, полностью — Концлагерь.
А второго подобрали в Сибири, с ним сначала белочехи познакомились. Влияние недоросля на белочехов так понравилось советским опекунам, что его даже сначала хотели назвать Драконом, а потом передумали и дали созвучное имя — Гулаг.
Близнецы взрослели и мужали порознь, но близнецовой конгруэнтности у них было не отнять. Прорезались клыки, выросли когти, они почуяли запах крови. И каждый день требовали: ещё, ещё. На радость опекунам.
Потом два раньше друживших опекуна вступили в смертельную схватку, и советский победил. И придушил фашистского опекуна (к тому времени он давно уж был фашистом), и Ко́нца. Тот, зараза, успел дать потомство, но мелкие Штази со своими тюрьмами постепенно сгинули, да и с кровожадностью их всё-таки ограничили.
А вот Гулаг остался. Трудился в поте лица ещё долго, потом вышел на пенсию, но передавал свой опыт и знания новым и новым поколениям. Да и сейчас его списывать со счетов ещё рано: он во все советы входит, в наблюдательные комиссии, а по старой памяти ему часто и поработать дают. Он и сейчас на службе. Старый совсем, слепой, глухой, с мозгами не очень, когти сточились, клыки выпали, но жевательные зубы ему чинят вне очереди.
Грозный дед, чем-то там сверкает из-под бровей, бурчит, клюкой трясёт. В принципе замучить может кого угодно. Кожу уже не сдерёт, на севера каналы копать не отправит, ибо пенсию экономит, но он всё тот же, Гулаг Коммунякович.
Вот, собственно, и все отличия.
Как подросток отличается от глубокого старика, так и нынешняя пенитенциарная российская система отличается от Гулага. Да, Гулаг уже не тот. Но это всё он же.
Будете в Нюрнберге — зайдите в суд. Это и есть Нюрнбергский трибунал. То место, где его проводили. Загляните в зал, там наверняка судят зарвавшегося нарушителя правил дорожного движения. Зал узнаёте? Вот он, да. Нацистские преступники сидели здесь же, тюрьма — она позади суда, вплотную.
Мы проходим туда прямо из суда. Сначала, конечно, визит вежливости директору. Худощавый, лет сорока, в тёмном костюме и при галстуке. В тёплой и дружественной обстановке обсудили проблемы переходного периода при реформировании пенитенциарных систем постсоветского пространства на примере мест лишения свободы бывшей ГДР. А потом директор вызвал нам сопровождающего, которого я сразу про себя назвала «ефрейтор». Типичный тюремный служака лет 45, который знает инструкции, знает своё дело, не допустит вольностей. Не отец родной, но и перегибать не будет.
И первое, что сделал «ефрейтор» — растрогал. Стал доставать у себя в кабинете из запасников гравюры, карты и картины — виды любимой тюрьмы со дня основания до сегодняшнего дня. Очень увлекается историей этого места. Вот здесь, показывает, было тюремное крыло, где содержались нацистские преступники. Его потом разобрали, чтобы не осталось и намёка на место поклонения для каких-нибудь нацистских идиотов. А вот здесь спортзал тюрьмы, где их казнили. Ну, пойдёмте, покажу ещё одно старое крыло — оно точно такое же, как то, которое снесли. Там сейчас никого нет, тюрьма старая, а новую мы вот тут рядом построили, сейчас увидите.
Тюрьма как тюрьма. Похожа на все старые тюрьмы мира, на ту же Бутырку. Я в Сеуле потом ещё была в старой тюрьме — ну тоже Бутырка, хоть и совсем другой, казалось бы, мир.
Пошли в новую тюрьму, где люди. Вот тут у нас мастерские, а вот тут ещё мастерские, а вот тут мы машины ремонтируем.
Стоп-стоп. С мастером можно поговорить? Можно, он вольнонаёмный.
Симпатичный молодой парень в татуировках, вот он здесь начальник транспортного цеха.
— Привет, а вы тут машины чините?
— Угу.
— А как они сюда попадают?
— Ну их владельцы сдают на воле, а мы чиним здесь.
— А тебе нравится здесь работать с заключёнными?
— Угу.
— А почему ты решил работать в тюрьме?
— Ну, прикинь. Вот я чинил машины на воле. Вот пригоняет мне свой розовый «мерседес» блондинка. И учит меня его чинить. А здесь нет блондинок.
Понятно. Сексизм, конечно, и явное неуважение к социальной группе «блондинки», так ведь он в тюрьме уже.
Заходим собственно в тюрьму. Скучно-скучно. Всё ровненько, чистенько, гладенько, у всех однокомнатные камеры, но они сейчас пустые, все на работе. В камеру заглянуть нельзя, потому что жильца нет. Как же заходить без его разрешения — никак нельзя. Вот одна пустая, никем не занятая, посмотрите — все остальные такие же. Ну да. Стол, стул, кровать с матрасом (не шконка, а именно кровать), отдельно душ и туалет, телевизор, холодильник.
— А где осуждённые готовят?
— У нас готовить не положено, есть столовая, там все питаются из одного котла — и мы, и осуждённые. Вас тоже накормим. Но если им надо — то вот кухня.