Читать интересную книгу Сам - Николай Воронов

У океана Курнопай успокоился, склонив себя вослед за Фэйхоа к отвержению путей тщеславия. Большинство людей Земли избирают су́дебную дорогу, где не возникает ни самолюбивых надежд, ни чувства избранности. Из армии он хотел отпроситься, хотя предстояла пятилетняя послеучилищная служба, и определить, чем займется, на бирже по трудоустройству. Встреча с бабушкой Лемурихой на вертодроме сбивала с панталыку, пусть он и не строил мечтательных предположений. Проверка на лояльность все же как бы закрепляла вероятность скидки на его характер, если он в чем-то провинился или чего-то недопонимает. Ведь Болт Бух Грей помиловал соратников-предателей. Неужто не проявит благосклонности к своему, наряду с Фэйхоа, спасителю?

Вносил небезнадежное осложнение разговор с главнопроверяющим. Но тут бы у кого-нибудь выведать, митинговала ли вчера столица?

19

Старик сутулый, трущий скособоченными каблуками о гранит, поливал из брандспойта кипарис. Наконечник красной меди сиял ослепительно. Вода, пропарываясь сквозь голубую крону, словно бы высвечивала лохмотья коры на алом стволе. Неожиданная перекличка древесной лощеной алости с потухающей алостью кителя остановила Курнопая. Китель-то маршальский, хотя и обвисший, залатанный, покрытый небрежной штопкой. Вот тебе курьез! Во всех инструкциях о правильном ношении армейской формы имелось примечание, которым налагался запрет, введенный державным судом еще со времен королей, на использование маршальской формы людьми иных званий. Нарушение запрета каралось годом одиночного заключения или каторги.

Брюки на старике были тоже маршальские, потемневшие от земли и нерадивой стирки. Курнопай определил это по зигзаговидным златошитым лампасам. Золотые нити потерлись, однако продолжали крепко удерживаться во фландрском сукне, вытканном, как подчеркивалось в инструкции, по непревзойденным образцам средневековой технологии.

Приглядывался к старику. Волосы, точно пена океанского вала. Линия наклонного лба, сделав легкую западающую петлю, прямо продолжалась линией носа. Торчливые усы. Эспаньолка. Плечи старика мелко вибрировали. В ботинках, едва он переступал, раздавался писк, похожий на дельфиний, из-за попавшей в них воды.

Да это же знаменитый полководец Данциг-Сикорский! Как сразу-то не узнал? Неужели садовником при дворце? Через месяц после сержантского путча газеты печатали пышные некрологи, но известие о похоронах было краткое: «Погребение гениального маршала Данциг-Сикорского произведено по завещанию покойного на братском кладбище героев восьмилетней войны». Всезнайка Ганс Магмейстер однажды проболтался Курнопаю о том, как Болт Бух Грей с группой сержантов ворвался в покои спящего Данциг-Сикорского. Не зная, в какой из комнат находится военный министр, Болт Бух Грей крикнул:

— Данциг-Сикорский, вы низложены.

— Низлагают монархов, — мигом отозвался маршал из гостиной и, позевывая, вышел оттуда в трусах цветастого сатина.

От замечаний Данциг-Сикорского щеки Болт Бух Грея залились яблочным румянцем.

— Вы арестованы, министр, — сказал он, проломившись сквозь стыд. — Ваш предводитель мертв. Ваш полководческий гений обязывает сохранить вам жизнь. Встаете на сторону революции сержантов?

— Эко, батенька, дворцовые сержантики переворот учудили. Какие перевороты ни случались, вашенский всего чудней.

— Чудил Главправ. Вы же, гражданин маршал, подпирали его прогнившую империю.

— Я оберегал отечество от внешнего врага.

— Арестованный Данциг-Сикорский, вы переходите на сторону революции сержантов?

— Карикатуристы.

— Перехо́дите, значит, получите в кабинете, каковой сегодня сформирую, пост министра обороны. Но высшим воинским званием будет звание «сержант». Звание маршал становится низшим.

— Чем, батенька, мое звание опорочило себя?

— Ваше — ничем. Система, созданная Главправом, опорочила себя. Следовательно, для народа маршальское звание неприемлемо.

— Сержант, вы весьма шустрый юноша. На световой, видно, скорости побывали в миллионах душ самийского народа, и теперь вам ведомо, что народ не приемлет.

— Берете пост военного министра?

— Я отвечу, как только вы ответите, сержант, вы когда-нибудь нюхали, чем пахнет культура государственного управления?

— Трупным запахом вашего недавнего патрона.

— Блошиное остроумие выскочки.

— Увы, Данциг-Сикорский, вы не имеете политического гения.

— Десять тысяч лет правления фараонов в Египте — вот где была государственная культура! И то фараоны рухнули, подготовишка.

— Именем великого САМОГО, народа Самии, революции сержантов отстраняю вас, гражданин Данциг-Сикорский, от занимаемой должности.

— Гения можно отстранить, но не устранить.

— Смысловая разница в микрон. И то и другое реально. Цезаря устранили, Георгия Жукова отстраняли. Результат в конечном счете одинаковый.

— Подготовишка, смерть и жизнь несопоставимы.

— Вы низвергнуты, Данциг-Сикорский. К счастью, смерть и жизнь вероятно свести в парадоксальное соитие. Вы умрете при жизни.

Утром Сержантитет постановил: «Считать почившим в бозе маршала Данциг-Сикорского». В некрологах подчеркивалось, что полководец не противодействовал революции, однако не примкнул к ней по причине возраста и аристократической закоснелости. Во всех учебниках, по которым занимались в училище, добрая половина страниц отводилась анализу военного творчества Данциг-Сикорского. С какой-то нарочитой непременностью в предисловиях к учебникам упоминалось, что он не умер, не скончался, а почил в бозе через месяц после революции сержантов. И вот он, дряхлый, но и поныне здравствующий, перед Курнопаем. И какими же уязвленно-прискорбными кажутся теперь слова Болт Бух Грея: «Вы умрете при жизни». Наверно, не меньше, чем от унижения, страдал и страдает Данциг-Сикорский от злорадного пророчества этих слов?

— Господин маршал Данциг-Сикорский, вы ли это? — спросил Курнопай.

Старик уронил наконечник красной меди на гранит, и тот зашнырял по камню как фантастическое пресмыкающееся.

— И сам не всегда сознаю, что я есмь маршал Данциг-Сикорский. Ради всех святых, генерал-капитан, закрутите вентиль среди стеблей ятрышника и цикламена.

Едва Курнопай закрутил вентиль, маршал пожаловался:

— За лужи на плитах сажают на гауптвахту. Подвал затхлый. Астма. Начинал блестящим солдатом, кончаю серой скотинкой.

— Вы победили в тягчайшей из войн. Люди вас помнят. Я уж не говорю об исторической памяти.

— Все обесценилось. Планета, если уцелеет, проклянет военных. Быть садовником — счастье! Ох, тяжка старость. Люди, говорите? Люди, которых армия защищает, неблагодарны. Миллионы человек гибнут, но кто их помнит, кроме родственников? Историческая память скудна. Скольких благородных солдат и офицеров я похоронил за восьмилетнюю войну… Колоссальные душевные миры были! Кто сейчас помнит их? Мы, недобитое старичье. Планета проклянет военных, чтобы не брались за оружие, и запамятует об их жертвах из-за неблагодарности. Собственно, сожалеть не о чем, если человечество перейдет на жизнь без войны.

— Господин маршал, что невозможно, то невозможно.

— Меня отменил сержантик, следовательно, человечеству ничего не стоит отменить войны. Не-е, мое утверждение не утопия. У воинов есть воля гибнуть. И не может быть, чтобы было меньше воли продолжать жить. Я проверял свои выводы мемуарами выдающихся личностей. Индия — теперь страна надежд. Я прочитал Ганди, Неру, Прасада. Борьба индийцев с англичанами средствами ненасилия — нет ничего равного. Нормальный человек не станет хвалить Наполеона. Он боролся средствами убийства. Ганди боролся средствами без убийства. Нет ничего гуманистичней. Человечеству индийцами был показан поворот к новой, она же вечная, эпохе на планете. Да слишком крепко оно держится за смертельные методы жизни. Но держаться-то нужно за жизненные методы жизни.

— Господин маршал, вы убедили меня.

— Спасибо, генерал-капитан. Эко, я сразу признал вас. Бабушки Лемурихи внук?

— Так точно.

— Она гордится вами. Воспроизводят ваше лицо в газете — несет. Заботилась обо мне. Тайком. Добрая женщина, но так заражена благоглупостями… Не сужу. Она — жертва благоглупостей вашей любимой истории. Но и все человечество — жертва исторических благоглупостей, кои становятся непристойными, как скудоумие, ложь, вероломство, социальные обманы. Прошу прощения, но у вашей бабушки психология марионеток. Марионеточность человека всего страшней, подлей, невыводимее. Долг воевать — марионеточность, долг освободиться от войны — антимарионеточность. Вас, генерал-капитан, почитает столица. Внемлите моим мыслям. Мое самоотречение от идей милитаризма пусть ведет вас новыми трассами. Прошу простить за ораторский стиль с привкусом казенщины. Выучка. Но кому говорить, как не вам! Наслышан. Следил. Верю.