Читать интересную книгу С отцами вместе - Николай Ященко

Надо было трогаться дальше, и Митя попросил секретаря ячейки отвезти его до Черемхово.

— Я ведь батрак, безлошадный… Пойдем просить подводу у председателя ревкома.

Председателя нашли в нетопленной бане, в компании двух мужиков. Они пили самогон. Из разбитого окошечка доносились пьяные голоса.

Разговаривать о подводе было бесполезно. Пришлось еще раз заглянуть к герою Порт-Артура. Тот крепко спал. Его едва разбудили. Не поднимая с подушки головы, он пробормотал:

— Когда я был молодым, всегда пешком ходил на вечерки в Черемхово!

Секретарь ячейки ничем помочь не мог, он только проводил Митю до околицы и подробно рассказал, как пройти в следующее село…

«Девять верст часа за два отмахаю», — твердо сказал себе Митя. Дорога была не очень укатана, временами ноги проваливались в рыхлый снег, на открытых местах, где расступался лес, донимал ветер…

На половине пути захотелось есть, Митя достал из кармана кусок калача, откусил. Калач немного прихватило морозом, он затвердел, но все равно был вкусный. Если бы сейчас в теплую комнату, к самовару, как вчера вечером… После дня труда пили у Анны чай. Убирая со стола, она разрезала калач, подошла к Митиной шинели, что висела у порога, положила в каждый карман по половинке… Он видел это, просматривая старый журнал «Нива»… Анна сидела за столом напротив, проверяла ученические тетради. Митя взял одну, полистал. Тетрадь ученика четвертого класса. Митя тоже учился в четвертом, перешел в пятый. А летом его отца, сцепщика, при маневрах поезда раздавило буферами. Мать отдала Митю в подпаски, зимой он пилил дрова на складе топлива, в школу уже не пошел. Митя работал и перевозчиком на переправе и учился плотничать. Знакомый машинист устроил в депо паровозным кочегаром… Писать диктанты, решать задачки хочется и теперь. Посмотрел на Анну, она ведь и для него учительница. Странная была бы картина: он сидит за партой, большими грубыми пальцами держит тоненькую ручку и пишет. Буквы получаются корявые. Подходит Анна, красным карандашом исправляет и подчеркивает ошибки. Стыдно ей в глаза смотреть…

Жевал калач и мечтал… Дорога повернула к реке. «Если пойти вверх, попадешь в Осиновку… Не забыть бы написать Анне насчет неграмотных комсомольцев в Каменке».

Черемхово — большое село. Издалека Митя увидел церковь, отличил школу от других домов. Ускорил шаги. Впереди из-за прибрежных кустов на бугор легко взбежала высокая серая лошадь, запряженная в кошевку, в ней сидело двое тепло укутанных людей. «Мне бы разок так от деревни до деревни прокатиться», — позавидовал Митя. И вспомнил вчерашний рассказ Анны. «Верно, конь такой и кошевка крашеная… Опять эта контра…»

Председатель ревкома, как и во многих селах, здесь был солдат. Мите он понравился: рослый, широкоскулый — помесь бурята с русским — очень подвижный. Угостил чаем, сказал, что еще на фронте вступил в большевистскую партию и что в селе пока два коммуниста. По его мнению, надо созвать не только молодежь, а всех крестьян, на митинги и собрания народ валом валит, особенно если докладчик приезжий…

Самый большой класс школы был набит битком. Перед открытием собрания среди мужиков, примостившихся на лавке около печки, Митя увидел Петухова и Химозу. Спросил председателя, зачем они здесь, тот ответил, что не видел их, не знает, у кого они остановились, должно быть, появились совсем недавно.

Доклад о четвертой годовщине со дня убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург, переписанный в ученическую тетрадь, Митя читал быстро, без запинки, чувствовал себя уверенно.

Первое слово попросил Химоза. В классе разноголосо зашумели:

— Кто такой?

Председатель ревкома спросил:

— Откуда ты, гражданин?

Химоза встал на лавку, учтиво поклонился собранию. Отрекомендовался он странно:

— Народный учитель со станции! Сею разумное, доброе, вечное!

— Это эсер! — громко сказал Митя.

— И горжусь этим! — подхватил его реплику Химоза. — Да, я имею честь принадлежать к партии социалистов-революционеров!

На сей раз Химоза был не в городской одежде. Очевидно, Петухов, или спасая учителя от холода, или ради маскировки, нарядил его крестьянином среднего достатка. В длинной полинялой шубе и лохматых собачьих унтах он выглядел неуклюже. Но пенсне в золотой оправе выдавало в нем интеллигента. С первых же слов Химоза представил дело так, что русские коммунисты не осуществляют того великого, за что погибли Карл Либкнехт и Роза Люксембург Он утверждал, что большевики своей политикой разорили Россию, особенно в тяжелое положение поставили крестьянство. Деревни остались без мануфактуры, керосина, соли и спичек…

Речь Химозы журчала как ручеек. Одно слово цеплялось за другое и получалась длинная, неразрывная и красивая цепочка. В такт словам Химоза энергично жестикулировал. Он то вытягивал руки вперед, то растопыривал пальцы, то сжимал их в кулак, то скрещивал руки на груди. А кругленькие слова катились и катились, и никто, не прерывал их ни злым выкриком, ни острым вопросом.

Митя морщился от этого краснобайства.

— Ближайшие выборы в Учредительное собрание принесут деревне избавление, если вы, крестьяне-труженики, не пустите туда коммунистов…

По словам Химозы получалось так, что стоит лишь проголосовать за эсеровский список, и в деревню широкой рекой потекут товары и машины.

На обложке тетради Митя пытался что-то записать для ответа эсеру, но мысли путались. С хрустом сломался карандаш. Страшно, что на собрании тихо, никто не перебивает Химозу. О чем думают все эти бородачи, сидящие на партах своих детей? Неизвестность мучает Митю. Неужели провал? Ой, как худо, что рядом нет ни Блохина, ни Феди-большевичка, ни Анны! Митя посмотрел на председателя ревкома. Почему он так спокоен? Облокотился на стол, не сводит глаз с оратора, молчит… А Химоза уже громил комсомол.

— Комсомольцы слепо идут за коммунистами, насаждают в деревне бескультурье, сами погрязли в невежестве…

И вдруг чей-то выкрик:

— Соловей, да и только!

Но не поймешь, осуждают Химозу или восторгаются им…

Едва он успел сесть, как поднялся Петухов. Такой худенький на вид, тщедушный.

— Скажи-ка, мил-человек, сколько у тебя жен? — обратился он к Мите.

Грязный смешок прокатился по классу. Закачались бороды, оскалились рты. На миг у Мити помутилось в глазах. «Петухов хочет Анну опозорить…»

— Нашкодил — и в кусты!

Митя вскочил, губы дрожали от обиды.

— Неженатый я вовсе!

Петухов загорланил:

— А им жениться не надо! У них коммуния — все общее, и жены общие!

Многие захохотали. Митя перегнулся через стол, не помня себя, крикнул:

— Врешь ты все! Врешь, толстопузый!

— Это кто толстопузый? — Петухов растолкал мужиков, пробрался к столу. — Я, что ли, толстопузый?!

Он сбросил с себя шубу, завертелся перед собранием в заношенном пиджаке, старой сатиновой рубахе, заплатанных на коленях штанах, стоптанных ичигах.

— Ладом глядите, какой я толстопузый!

Он круто повернулся к Мите, схватил его за отворот кожаной тужурки.

— Ты вон какую одежу надел! Где взял? А мы в чем ходим?

Митя рванулся, оттолкнул Петухова. Первое, что пришло в голову — ударить купца с размаху, пусть перевернется, ни охнет, ни вздохнет. Ткнуть кочегарским кулаком в улыбающуюся физиономию Химозы, чтобы слетело и рассыпалось на кусочки пенсне в золотой оправе. Но какая-то другая внутренняя сила сдерживала, говорила: «Не бей, хуже будет…» И тогда захотелось громко, громко сказать: Нет, не Петухову, и не Химозе, а всем, всем… Сказать о том, как люди труда боролись за Советскую власть и ждут ее изо дня в день… О том, что из всех нор лезут враги с оскаленными зубами… Сказать о голоде, о разбитых паровозах и вагонах… И еще об эсерах, которые стреляют из-за угла в пролетарских вождей… Был в нардоме политсуд, и о нем сказать… Митя задыхался, ему не хватало воздуха. Расстегнул тужурку, ворот гимнастерки…

— Я правду говорю…

Но где нужные слова? Их нет, вертится на уме одна фраза: «в настоящий текущий момент» — и больше ничего. Слов нет. Где бы их зачерпнуть полную горсть, вторую, третью, много горстей убедительных, ярких слов и бросить их в лица сидящих. Слова не приходили, не лились ручейком, как у Химозы. Страх и отчаяние охватили Митю. Люди видели: из больших глаз с длинными ресницами выкатились и побежали по щекам докладчика две слезинки. Вот и сам Митя почувствовал на губах соленые капли. Заклокотало в горле, вырвалось наружу выстраданное всем сердцем глухое мужское рыдание. Митя заглушил его, не дал ему воли, но слез сдержать не мог, по узкой мокрой тропинке катились новые блестящие капельки. Так и стоял он за столом, глотая свою боль.

В классе вдруг стало тихо-тихо. Все смотрели на приезжего парня в кожаной тужурке — кто с удивлением, кто с состраданием. Митя вытер слезы холодным и жестким рукавом, окинул взглядом собрание, пытаясь улыбнуться. На душе было совсем легко.